В деревне - Иван Потрч

раздраженный. Дескать, привязался, но тем не менее ответила: — К Плою пошли. Куда ж им еще податься?

Я слушал, как она перебирала четки, хотел было зажечь лампу, но обнаружил, что у меня нет спичек, а попросить у матери не решился.

— Одни ушли?

Четки загремели, словно мать вдруг выпустила их из рук.

— Почему ж одни? С Хрватовым.

Так, значит, правда, что мне сказала корчмарка и о чем повсюду толкуют. Видно, и мать на стороне этого Хрватова, иначе разве б стала она так спокойно молиться! Дело зашло дальше, чем я полагал. И теперь мне уже не мешала окружавшая нас тьма.

— Говорят, они пожениться хотят!

Зерна опять пощелкивали, и мать согласилась:

— Говорят, о господи милостивый!

Я сидел как на угольях.

— А вы как?

Молчание.

— А вы как считаете?

Снова молчание.

— Мама! — Я чуть не завопил.

— О господи, пусть поженятся.

— Как?

— О господи, как? Так, как люди женятся!

И опять у нее выпали из рук четки, и она зашевелилась.

— Это я и сам понимаю, — зло ответил я. — А куда… на что они будут жениться — вот что я хочу знать.

Мать размышляла — она перестала молиться, это я чувствовал отчетливо. Воцарилась тишина.

— О господи, на хозяйство, — сообщила она наконец.

Я не выдержал:

— Значит, на наше хозяйство, к нам в дом?

Я спрашивал ее еще и еще, словно не мог поверить собственным ушам.

— О господи, а что ж мне одной подыхать на хозяйстве?

— Значит, Хрватову землю отдаете?

Стояла такая тишина, что каждый звук казался оглушающе громким.

— Будет стараться, — опять это старанье, будто я не старался! — получит. Мне спешить некуда. Я для вас умирать не собираюсь.

О себе я вряд ли что мог сейчас сказать, но о Штрафеле вспомнил.

— Видно, вас Штрафела недостаточно проучил.

— Хрватов — не Штрафела, а Марица — не Лизика! — быстро возразила мать.

На это сказать было нечего. Хрватов считался парнем работящим, слесарничал, хорошо зарабатывал. И поэтому теперь я мог спросить о себе.

— А меня вы решили просто-напросто в сторону отодвинуть? Ха… — Я попытался улыбнуться, но сердце сжимала жгучая тоска.

Мать опять зашевелилась, я слышал, как она положила четки на скамью, потом сказала:

— А разве ты не стелешь себе у Топлечек? Чего ж ты там остался?

О таких делах, о моих отношениях с женщинами мы с матерью никогда прежде не разговаривали — видно, благодаря темноте, нас разделявшей, сейчас я решился. У меня развязался язык. Я вдруг вскочил с места. Встал на ноги, сжимая кулаки, но единственное, что я смог в этой тьме, — это сказать черной фигурке, сидевшей передо мной и шарившей на скамье возле себя, грязное ругательство, а затем уж я завопил:

— Проклятье, не думайте, что вам удастся вышвырнуть меня, как Штрафелу! Я… я…

Здесь я должен был, видимо, сказать, что я остаюсь — или у себя, или у Топлеков, — но слова не шли у меня с языка. Я подыскивал нужные слова и вдруг услыхал, как мать нашарила коробок спичек на печи. Выругавшись, я кинулся прочь — света вынести я бы сейчас не смог. Однако мне не удалось ускользнуть от слов, которые ужасающе медленно и отчетливо произнесла мать:

— Да, Южек, стелешь ты себе, сам стелешь! А каково постелешь, таково и спать придется.

За дверью я остановился. Внутри, в горнице, вспыхнул свет — нет, туда мне больше не было хода! От Плоя доносились громкие звуки гармоники. Я бросился в ту сторону, твердо уверенный, что встречу там Хрватова, Марицу и Ольгу, и мы все четверо поговорим. Ощупав карманы, я почему-то переложил нож в правый карман брюк, крепко сжал рукоять и помчался; я ничего не различал перед собой, равнодушно ступая по неровной земле.

Но у самой корчмы ноги у меня словно налились свинцом. Вспомнились последние слова матери — меня вдруг охватил страх, я никак не мог понять скрытый смысл ее слов. Неужели она что-нибудь знает?

Значит, и другие тоже знают? Корчмарка? Корчмарь? Хана? Вспомнилось сказанное чужими людьми: «свою землю не потеряй… Смотри, чтоб они тебе глаза медом не замазали…»

Однако я подавил в себе сомнения и зашагал дальше, по-прежнему крепко сжимая в кармане рукоять ножа. Двери корчмы внезапно распахнулись, и оттуда вырвалась музыка, полоса света упала во двор, вместе со светом на веранду высыпала толпа парней и девушек — они пели и хохотали. Я спрятался за каштан, потом скользнул через дорогу, перепрыгнул канаву и полями отправился к Топлекам. В груди комом стояла тоска: я завидовал молодежи, завидовал их веселью и их песням, завидовал им во всем. Мне было так тяжко и грустно, словно все вокруг навалилось на меня и душило, однако слез, которые могли б облегчить душу, у меня не находилось. И чем выше я поднимался по склону, чем ближе подходил к Топлековине, тем сильнее убеждал себя, что сумею порвать отношения с Топлечкой, со всем ее хозяйством, я сумею положить конец всему, что произошло за минувший год.

— Нет, бабы, — я всеми святыми клялся самому себе, Южеку Хедлу вам глаза медом не замазать!

Бесшумно, чтоб не услышала Топлечка, прикрыл я за собой входную дверь и пробрался к себе. Сбросил башмаки и, не раздеваясь, кинулся на постель.

— Нет, Топлечки, вы мне медом глаза не замажете! — твердил я, не имея сил думать о чем-либо другом, и вдруг увидел Зефу. — Ты что? — Мне вдруг стало весело.

— О господи, — она говорила тихо, — как я рада, что ты не пошел к Плою. Я тебя встречать ходила.

Да, это я заметил, она не сняла даже верхней одежды.