В деревне - Иван Потрч

всем телом, точно полевая работа утомила его вконец, а потом я услышал голос медленный и словно переполненный болью, который скорее прошелестел, чем прозвучал:

— Да, напахался… напахался я… Эх, будь оно все проклято!

Несколько ночей мы ни о чем не разговаривали, видно, пахота эта потрясла его душу, но постепенно, неделю или больше спустя, я узнал о том, каково работается на земле крестьянскому парню, если ему доведется попасть в тюрьму.

— Вышел я в поле, кони, плуг — по спине мурашки забегали! Провел борозду, в ноздри ударил дух влажной раскрывшейся земли, свежего навоза — испугался я: вот-вот коленки подогнутся, ноги вдруг стали ватными. Ухватился покрепче за чапыги, будто воду из них выжать хочу, — и понесло меня по ниве, к повороту, а ладони влажные, нету в руках силы, словно после болезни встал. Так и заковырял я по первой, второй, третьей борозде, немного передохнул на повороте, а потом глянул в поле — уходит оно в бескрай в обе стороны, нет ему ни конца ни предела — и подумал: «Если бы дома у нас такие просторы были, да не затевали б там эту волынку с задругами!» И тут вдруг неведомо откуда появилась у меня сила, сама собой пришла, и счастье переполнило душу — снова я в поле, с плугом и лошадьми, и пашу. Поставил я лемех, приналег и пошел. «Ну, разлюбезные!» Одна за другой ложились борозды, всем своим телом чувствовал я, как лемех режет мягкий чернозем, слышал, как трется и скрипит металл на песчаных проплешинах. Отличная земля! Эх, если б поднять ее и перенести в наши родные края, накрыть ею холмы в Гомиле — наши или Топлековы нивы, где почва всегда была или слишком сухой, или слишком сырой, по склонам лежат камни, а за речушкой и вовсе расплылось сплошное болото, где с приходом весны начиналось черт те что. Сколько сил хватит вози навоз на такую почву — все равно мало, и никогда у нас не рождалось столько хлеба, чтобы в нем не ощущалась нужда. Однако, я чувствовал, не променяю я наши поля на эти просторы! Нет, не по мне эта равнина, и сердце мое сжималось от боли, когда я смотрел на эти поля. Ни конца ни края — черная пахота и зеленые луга! Мы изнемогали, мы мучились на наших кручах и склонах, а тут борозды ложились одна к одной и ты шел свободно, точно на прогулке…

— Хорошо идем, — сказал мне мой погонщик, — а я уж было подумал… н-но, милые!

Погонщику стоило б следить, куда он ведет лошадей, однако они сами шли ровно и разумно — совсем иное дело, не то что наши коровы или Топлечкины бычки. Корова никогда не понимала, куда и как ей ступить, пока не оказывалась вовсе без сил — точь-в-точь молодая, которая и повернуться-то не умеет, а глядь уж кучу детей народила! А бычки жались друг к другу, словно хотели переложить на соседа часть своей ноши или вытолкнуть его из ярма; здесь же кони шли как по нитке — если их не путал бестолковый погонщик!

Вот так и пахали мы землю, борозда за бороздой, и плуг крошил податливую почву, а где-то рядом и вокруг нас занималось утро, начинался день…

…когда на очередном повороте налетели мы на подснежники. Я поднял лемех, быстро, как только мог, и отвернул его в сторону, чтоб не растоптать их — эти цветы. Их было много, привольно раскинулись на траве, тоненькие и светлые, точно в это самое утро они и увидели белый свет. Я посмотрел вокруг — сплошь подснежники…

— О господи, сколько подснежников! — воскликнула Туника и замахнулась на бычков, стараясь удержать их.

И тогда я тоже поднял плуг — не из-за цветов, но для того, чтобы бычки сами, без меня, без моей помощи, вытянули его обратно на поле, — и железная лапа тоски сжала мне сердце, когда я вспомнил, как хотел тогда посмеяться над девочкой и над этими ее никчемушными цветками. До каких же пор она будет оставаться такой глупенькой, такой ребячливой! Да, горько стало на душе при этом воспоминании, ибо всего мне было довольно: утра, которое уже миновало, поля и окружавшей меня ранней весны — все это ждало меня тогда и преследовало, мучило меня, и когда — истинное в том заключалось счастье! — я поднял глаза, то увидел ее взгляд, ее глубокие, как омут, голубые глаза, излучавшие счастье и ожидание, что я как ребенок буду радоваться вместе с ней. Я увидел, как раскрылись руки Туники, в правой она держала кнут, увидел, как ее хрупкая, тоненькая фигурка склонилась над белыми нежными цветочками и она стала их рвать.

— Ну, ну, Туника, — сказал я тогда и прикрикнул на быков.

Теперь нарвет себе букет, точно школьница. Опустив ручку плуга, я выпрямился. Как быстро и незаметно появились эти цветы. Но эту мысль тут же вытеснила другая: а вообще, обратил бы я внимание на эти цветы, если б рядом со мной не было милой Туники? Я растоптал бы их и смял быками, упряжкой и даже не оглянулся б на них, кольнуло в сердце. Ведь для меня все цветы в мире навсегда отцвели! Жаль мне стало девочку, а отчего — не сумею сказать, сердце сжалось в груди, словно изнемогая от счастья, когда я увидел, как она собирает цветы. Проглядел я это счастье, да, навсегда проглядел. Усилием воли я сумел удержать что-то, обжигающее, наплывавшее мне на глаза туманной влажной пеленой, обшлагом рукава провел по глазам и окликнул девочку:

— Эге, Туника, ну-ка подгони, подгони! Все поле еще у нас впереди.

— Ой, — воскликнула она, поднимаясь с колен, — как их тут много! Целая поляна, целое поле…

Я что-то проворчал в ответ и, взявшись за чапыги, посмотрел на бычков и затем на поле — сколько нам еще предстояло поднять. Я заметил, что Туника оглядела себя, посмотрела на свою грудь, которой почти не было приметно под всеми ее толстыми одежками, и я словно увидел ее груди, которые возле черешен коснулись тогда меня, почти лишив рассудка — о господи, каким младенцем я был! — а какие могучие груди, теперь они еще больше набрякли и налились, были у Зефы! Туника поднесла букетик к груди, повозилась-повозилась и каким-то образом его прикрепила. Я смотрел в поле