Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

забыли, что я подслушивал. Однако я удерживаю равновесие, схватившись за косяк, выпрямляюсь и безуспешно пытаюсь делать вид, что ничего такого не делал. На пороге кабинета стоят Элена и Данте. Элена запустила руку в вырез платья и поправляет шемизетку. На ней бледно-розовое, цветом напоминающее кварц, платье-сак с кринолином. Талия затянута очень узко, и тем пышнее все, что выше нее. Мысль хлопнуться лицом меж ее грудей вдруг кажется заманчивой.

– Я думала, вы еще наверху, – произносит Элена.

– Нет, я… ждал вас. – Еще секунду мы играем в гляделки. Я изо всех сил мило улыбаюсь: дескать, что вы, как я мог подслушивать? Элена недобро щурится.

Данте, пробормотав что-то про карету, убегает по коридору. Входная дверь громко хлопает, и в кабинете позвякивают флаконы.

Слава небесам, за моей спиной по лестнице уже спускается Перси, зажав под мышкой футляр со скрипкой.

– Я, кажется… Скажите, а где Данте? Я же слышал его голос.

– Пошел ловить карету, – отвечает Элена, протискиваясь мимо меня в коридор. – Пора выходить.

– Ага. – Перси ставит футляр в кабинет. – Фелисити скоро спустится.

Элена не спускает с меня взгляда.

– Камзол… – вдруг говорит она.

Вот уж не думал, что мы станем обсуждать моду. Я неловко повожу плечами, и камзол погребает меня, будто лавина.

– Знаю, великоват.

– Он принадлежал отцу.

– Да, мне его дал Данте…

– Я в курсе. – И она уходит по коридору, не давая мне разглядеть ее лица. – Просто говорю.

В оперу мы приезжаем слишком рано для истинных аристократов и практически не опаздываем. Петь еще не начали, как раз гасят свет. Театр гудит и сверкает огнями; в Париже было куда пестрее, зато вдвое тише. Тускло мерцают свечи, будто солнце на воде. Задний ряд балкона забит битком, по проходам снуют туда-сюда молодые люди в поисках приятного общества. В ложах дамы играют в карты и едят пирожные с кремом с серебряных подносов, мужчины беседуют о политике. Когда начинается опера, гвалт становится еще невыносимее: все повышают голос, стараясь перекричать музыку. Толпа певцов на сцене не скрываясь переступает с ноги на ногу и разминает затекшие конечности: все только началось, а им уже не терпится поскорее отделаться.

Мы с Перси не идем с Роблесами в их ложу: я увлекаю его в игральную залу на одном из верхних балконов. Отсюда весь театр как на ладони, а еще здесь можно спокойно рассказать ему, что я услышал, и посоветоваться, что нам предпринять.

Когда мы двинулись вверх по ступенькам, Фелисити вцепилась в мою руку и долго возмущалась, что мы идем куда-то без нее, – впрочем, шепотом, чтобы идущие вперед Данте и Элена ничего не слышали.

– Я тоже с вами хочу!

– Увы, никак. Дамам туда нельзя.

Фелисити вдруг выросла передо мной, и я едва не наступил ей на шлейф.

– Если вы собираетесь плести заговор вокруг панацеи, будьте любезны, делайте это при мне.

– Мы не будем плести заговоры, мы просто… – Сложно быстро придумать что-то убедительное. Фелисити, недобро прищурившись, взбежала на ступеньку выше меня и преградила мне путь.

– Нет, будете!

– Можешь посидеть в ложе и последить за Данте? Мало ли, он куда-то отойдет.

– Ты просто пытаешься занять меня какой-то ерундой, чтобы я не обижалась!

– Это не ерунда, это… – Я не знал, как объяснить, и просто махнул рукой.

Фелисити вырвала руку, расправила платье и задрала нос.

– Ну и ладно, идите секретничайте без меня. Я свой заговор сплету, получше вашего.

– Жду с нетерпением, – ответил я, схватил Перси под руку и утащил прочь.

Игральная зала подернута табачной дымкой. Здесь даже жарче, чем на улице, в летний-то зной. Я с трудом удерживаюсь, чтобы, едва войдя, тут же не ослабить галстук. Пока мы ждем у барной стойки наш виски, я рассказываю Перси, что подслушал.

– Я так понял, у них сегодня здесь назначена какая-то встреча, – завершаю я. – Как думаешь, мы сможем вычислить, кто это? Или, может, стоит пойти в ложу и, если Данте куда пойдет, следовать за ним? Но это будет немного подозрительно. Вдруг у него там встреча с Бурбоном. А в том письме, которое я не дочитал, было время встречи. Наверняка это герцог. Что, если он проследил за нами от самого Марселя? – Я с трудом подавляю позыв оглядеться, как будто герцог может вдруг вырасти совсем рядом.

Закончив монолог, я гляжу на Перси, призывая его тоже подбросить пару поленьев в костер моих логических выкладок. Но он занят: ослабил воротник и пытается им обмахиваться.

– Боже, как же тут жарко!

– Ты меня слушал?

– Слушал, конечно. Но, по-моему, твои подозрения беспочвенны.

– Ну уж и беспочвенны…

– Одно письмо от Бурбона еще не значит, что они втроем друзья-приятели.

– С кем тогда у них встреча?

– Может, она вообще не связана с алхимией. И с Матеу Роблесом. И с нами.

– Поняв, что я подслушиваю, Элена замолчала посреди фразы!

– Поразилась твоей невоспитанности.

– Я хорошо воспитан!

– Но ты подслушивал.

– Ничего я не подслушивал, просто рядом стоял. Сами виноваты, надо было тише говорить. Да какая разница! Главное – творится что-то нечистое, и, мне кажется, против нас замышляют недоброе. Надо постараться побольше разузнать про панацею Матеу Роблеса и уезжать. Ты-то почему такой спокойный?

Бармен протягивает нам стаканы, и Перси с улыбкой пододвигает ко мне мой.

– Да не хочу я сейчас еще и об этом думать! Я просто хочу попить с тобой виски. Мы живы, мы в Барселоне, сидим в опере. Давай наслаждаться жизнью. – Перси ведет пальцем по кромке стакана, и тот низко гудит. – Больше-то у нас таких вечеров особо не будет.

– Не говори так!

– Это ведь правда.

– Нет, неправда. Мы все-все разузнаем про алхимические панацеи, и ты будешь здоров. – На сцене затягивает мучительную первую арию сопрано, так пронзительно, что, кажется, даже здесь воздух дрожит. Я морщусь. – Давай сыграем в игру: пьем каждый раз, когда кто-нибудь что-нибудь споет по-испански.

– По-итальянски.

– Почему?

Перси кивает на сцену.

– Это же Гендель. Значит, поют по-итальянски.

– Правда?

– Точно.

Я решаю не говорить ему, как мило, что он это понял всего по паре тактов. Сопрано берет особенно пронзительную ноту, и я кривлюсь.

– А, неважно, все равно редкостная дрянь. – И чокаюсь с его стаканом. – За красоту, молодость и счастье!

Перси смеется.

– А что из этого в последние недели про нас?

– Ну, мы молоды, с этим не поспоришь. Я лично счастлив – по крайней мере сейчас, ведь я несколько недель по-человечески не пил и очень рад наконец выпить. А ты… – Я не договариваю, чувствуя, как кровь приливает к шее.

Перси тут же поворачивается ко мне; его глаза блестят в ярком свете озорным блеском. Я вдруг очень отчетливо чувствую свое тело, каждое шевеление и подергивание, зазор между плечами и тканью камзола, натяжение кадыка, когда я судорожно сглатываю, – каждую точку моего тела, которую окидывает взгляд Перси. Любовь, конечно, прекрасна, но, черт возьми, слишком уж много места она во мне занимает.

Я мог бы ему признаться. Выпустить эти