Над окошком месяц - Виталий Яковлевич Кирпиченко

настоящий инженер — это мозг, напичканный идеями. Но таких инженеров не так уж и много я встречал за свою службу. Часто они скатывались в русло административной занятости. Первый мой главный инженер СГВ (Польша) полковник Катков, казалось, в каждом кармане держит не менее дюжины идей и предложений. То специальную группу создаёт в полку, задача которой — проверять на старте качество подготовки самолётов к полётам, то, вопреки действующим документам ВВС, закрепляет за одним техником на полёты два самолёта, то вводит обязательным проверять работающий двигатель, заглядывая в реактивную трубу с зеркалом, нет ли факеления форсунок… Таким был и Баталов. Его замы были, к сожалению, другими — добросовестными исполнителями, не более.

В Бюнсдорфе в авиационном городке я встретил соседей по подъезду — Ухановых и Егизбаевых.

С Ухановыми мы были дружны с первых дней нашей встречи в Алма-Ате. Теперь они живут в Мурманске, рядом с дочерью и внуками. Мы постоянно в курсе всех их событий, как и они о нас знают всё.

Егизбаев Марат, прапорщик, жил в Алма-Ате над нами. Его отличали от других несуетность и природный юмор. Говорил он мало, но интересно. Отец его был муллой, и сын придерживался правил, которые другие нарушали безоглядно. Спиртного в рот не брал!

Как-то он спросил меня, сколько стоит вертолёт Ми-8, я назвал сумму. Прикрыв глаза припухлыми веками, Марат задумался на мгновение, а потом изрёк:

— Мой отец мог бы его купить… Даже два.

Он мне рассказал многое, о чём до этого у меня были совершенно иные понятия.

— Как ты думаешь, — спросил он меня однажды во время дороги со службы домой, — кто главный в ауле?

— Ну, наверное, председатель сельсовета или аула, — сказал я.

— Так да не так. Печать у председателя, а где её ставить — решают старейшины.

— Это как же? — удивился я.

— А вот так! Был у нас случай, один шофёр сбил человека, суд дал ему три года. Совет старейшин согласился со сроком, но поскольку шофёр это сделал непреднамеренно и у него пять или шесть детишек, то старейшины отбывать срок заключения, чего не избежать, отправили младшего брата шофёра, холостяка.

— И он согласился?

— А как же!

Рассказал, как в аул приехал в отпуск один прапорщик, и вёл он себя там прескверно, с точки зрения жителей аула. Старейшины дважды его предупредили, а потом прапорщик исчез бесследно, как испарился.

Окончив Ставропольское военное училище штурманов, ко мне заехал брат Коля. Приехал он накануне Октябрьских праздников и не с пустыми руками — привёз дюжину сигнальных ракет.

Посидев за праздничным столом, за которым были, естественно, и Ухановы, мы вышли с этими ракетами на лоджию и, выстроившись в шеренгу, стали пускать их в густо-чёрное небо Азии, оглашая при этом окрестности зычным криком «Ур-р-ра!»

— Почему-то четыре полетело, а не пять? — сказала жена Уханова, Людмила.

— Наверное, бракованная. Может, отсырела, — сказал её муж, Серёга.

А утром меня догнал ещё один мой сосед, Лужанский Саша, и сказал интересные слова, главное — неожиданные и неправдоподобные, с моей точки зрения.

— Вы вчера Марата чуть не сожгли.

— Как это?

— Спроси сам, он идёт сзади.

Марат долго не хотел ничего рассказывать, отнекивался, ничего там такого не произошло, говорил он, а потом всё же рассказал.

Было так. Жена выскочила в магазин, а мужу поручила стеречь борщ на плите. Он взял книгу и уселся на кухне, заглядывая то в кастрюлю, то в книгу. И вдруг с грохотом и шипеньем в открытую форточку влетела ракета, начинает метаться по кухне, разбрызгивая искры из пламени.

— Я растерялся! — признался Марат. — Вскочил на табуретку и кручу головой за ракетой. А потом, когда она застряла в углу, схватил полотенце и кинулся к ней. Полотенце тут же прогорело, жгло руки, а я ничего не мог придумать! И тут увидел хлопающую крышку на кастрюле. Открыв её, я бросил в борщ всё, что было в руках, и быстренько закрыл крышкой. Из одной кастрюли борща вылилось столько, что и в сто было не собрать!

На мои искренние извинения, хоть они и высказаны были с нескрываемой улыбкой, Марат махнул рукой — бывает.

Непьющему Марату в Германии было скучно. Ни раздолья тебе степного, ни родного голоса земляков, и ни грамма свободы, так необходимой степняку!

Единственная отдушина — лес за ограждением. Там можно побыть наедине с природой. Там он однажды нашёл полуразрушенный блиндаж.

— Отгрёб землю от входа, — рассказывал он мне, — пролез вовнутрь. Огляделся. Смотрю, на столбике висит полевой телефон. Новенький! Хочется крутнуть ручку и страшно: а вдруг заминировано! Любопытство победило. Крутнул, приложил к уху, прислушался. Ждал, что кто-то ответит из Бундесвера. Не ответили.

Два авиационных корпуса, уйма дивизий, ещё больше полков, эскадрилий, отрядов, и все летают, летают, летают… А на этот счёт имеется статистика — на определённое количество часов налёта приходятся аварии и катастрофы. Статистика — вещь упрямая, вынь да дай, что ей полагается. Какое-то сверхъестественное ощущение опасности не покидает тех, кто непосредственно связан с полётами, а, следовательно, и с лётными происшествиями. Если долго нет аварий, то подвластный ощущениям человек с умноженной нагрузкой ждёт прорыва, причём подмечен так называемый «закон парности». Упал самолёт — жди скорого падения второго. Как ни странно, но это часто подтверждалось. А после — долгое затишье. А случаи встречаются самые разные.

Вот один из них. На ночных полётах техник самолёта во время заправки баков МИГ-25 услышал, как на бетон льётся керосин. Стали разбираться, в чём дело? При тщательном осмотре увидели, что самолёт весь искорёжен. Лётчик не сразу, но признался, что в воздухе потерял сознание из-за кислородного голодания и падал с двадцати тысяч метров до пяти, а очнувшись, «выхватил» падающий самолёт так, что его весь скрутило. Перегрузки были дикие! Как, уже от перегрузок, не потерял лётчик сознание вторично, одному Богу известно! А могло закончиться не так, как закончилось, и ищи тогда эту пресловутую причину.

Инженер летающей армейской лаборатории придумал прибор, который писал бы на СОК (средство объективного контроля) состояние здоровья лётчика в полёте. Прибор «на ура» воспринимался инженерами и не очень медиками, совсем в штыки — лётчиками. Объяснения этому излишни.

Немецкие аэродромы для лёгкомоторных самолётов, по-моему, не уступали нашим, построенным полвека спустя, а часто и превосходили по качеству бетонного покрытия. На севере Германии, где стоял наш полк, говорили, что во время войны здесь располагался немецкий полк дальней авиации. Только в определённые моменты он выглядел как аэродром, а в основном это было озеро, если смотреть с воздуха.