Герой туманной долины - Пола Гарнет

силой сжала кашемир в дрожащих пальцах. Она тихо плакала, холодила его кожу своими слезами, все норовила отстраниться, но он прижимал ее к себе крепко, держал так, как не держал никого — неистово, пытаясь собственной спиной отгородить от всего, что могло бы нанести вред, представляя, как всю ее печаль берет на себя.

— Останешься? — сдавленно уточнила Делла, шмыгая носом.

— Останусь, — отозвался Шеннон, проводя рукой по раскинувшимся по ее плечам светлым волосам, жмурясь от бьющей в глаза ярко-оранжевой ауры, расползающейся в стороны, окутывающей его и утягивающей куда-то в место, названия которому подобрать было невозможно: в уют и покой, в тепло редких объятий и легкое волнение, заставляющее трястись коленки, во всеобъемлющее чувство дома и счастье от вставшего на свое место недостающего кусочка мозаики. В любовь.

Делла отстранилась, когда Виски решил лизнуть Шеннона в щеку, усмехнулась и, опустив глаза — уже смущенно, а не расстроенно, — поспешила к дому, по пути оборачиваясь и проверяя, следует ли парень за ней.

— Я, кстати, нагло присвоила себе твою футболку, — проговорила она, зажигая на совмещенной с гостиной кухне свет, набирая в чайник воду и щелкая кнопкой. — Надеюсь, ты не против.

— А обменять на более приличную возможно? — спросил Шеннон, насыпая в миску Виски корм.

— А чем тебе эта не угодила? Она классная.

Он засмеялся себе под нос, качая головой. Кажется, Делла была к нему слишком добра.

В этот раз они поменялись местами: девушка кинула на кухонный стол вельветовую сумку, из которой рассыпались вещи, тяжело вздохнула, прикрывая глаза и явно пытаясь держать себя в руках, и поспешила скрыться за дверью ванной, доверив Шеннону приготовление чая и полив цветов, которыми была заставлена каждая свободная полка.

Рассматривая зеленые и красновато-коричневые листья, вдыхая запах чабреца и лимона, пиная наевшемуся Виски маленький мячик, который почти тут же возвращался к его ногам, Шеннон наполнялся жизнью и теплом чужого дома, вспоминая жар объятий той, что усиленно выдавливала из себя улыбку или смех, не зная, что пустоту в глазах ее друг видит хорошо.

Делла еще не заметила оставленный им подарок, приютившийся на комоде в ее спальне — цветочную композицию из пяти растений в сером граненом горшке с воткнутой в землю желтой маленькой птичкой с распростертыми крыльями. А он знал, когда заметит, обязательно поймет, почему именно в этой фигурке он рассмотрел ее саму — порхающую и свободную. Правда так ли свободна и легка она теперь?

Шеннон вернул лейку на подоконник, разлил по чашкам заварившийся чай и усмехнулся, глядя на вещи, вывалившиеся из сумки Деллы. Он быстро сложил все обратно, застегнул молнию и поставил сумку на стул, только теперь заметив спрятавшийся под ней потрепанный небольшой блокнот, раскрытый на заполненной кривым почерком линованной странице, к которой была прицеплена ручка.

Почти такой же сейчас лежал во внутреннем кармане его пальто.

Шеннон старался не смотреть, но любопытство взяло верх, когда блокнот сжали его пальцы, когда взор сам скользнул по коротким записям, взятым в кавычки, отделенным друг от друга большими пробелами, когда замер на последней в череде многих.

«Мечта могущественнее реальности. И может ли быть иначе, если сама она высшая реальность? Она — душа сущего…»

Анатоль Франс.

Шеннон замер и вдруг захотел написать ответ, дать волю мыслям, которые заполнили голову.

Он хотел бы с автором поспорить, сообщить с уверенностью, что никакая мечта не «высшая реальность», никакая не душа, а лишь воплощение грез, которое непременно обернется разочарованием. Но написать решил иное — то, в чем нуждалась сама Делла, то, что Шеннон начал понимать в недавней поездке в Стамбул и из-за чего на мечтающих взглянул иначе. И сейчас, замерев над чужим блокнотом, ему показалось, что он добрался до природы ауры, которой каждый прохожий светил ему в глаза.

Он взялся за приколотую к странице ручку, дрожа от внезапного озарения, которое толкнуло его в спину и заставило написать свои строчки.

«Я гадал долго, почему мечта каждого из вас — из нас! — имеет свой цвет. Гадал, но ответа не находил, потому что для меня она никогда не казалась чем-то достойным своих красок и переливов, еле различимых полутонов и яркого свечения, исходящего от каждого, в ком эта самая мечта еще живет. Но встретив тебя, понял — каким бы кошмаром мечта ни обернулась, она достойна жизни и своего особого оттенка, своей личной немой мелодии, отраженной в разноцветных переливах, и только они делают мечту настоящей. Она — проявление веры. Веры, которая придает мечте особенную могущественную силу, нам непонятную; что превозносит ее над реальностью и делает „душой сущего“, отражением ее обладателя…».

Он поставил в конце троеточие, готовый отложить ручку, но перехватил ее поудобнее и дописал еще одну фразу:

«Я вижу твое отражение, Делла, и вижу цвет твоей мечты. Поверь мне — она ярче восходящего солнца и светлее самой яркой звезды…»

* * *

Он ушел, когда она уснула. Аккуратно отодвинул руку Деллы, которой она обняла его, отдаваясь грезам, сполз с дивана так осторожно, словно двигался по минному полю, выключил телевизор, что весь вечер проработал без звука, и шепотом приказал проснувшемуся Виски не шуметь.

Шеннон не выключил свет ни в гостиной, где она уснула под переливы мелодии, прижимаясь к его груди, ни на крыльце, куда вышел, притворив за собой дверь, помня о ее страхе темноты и уважая его.

Он не хотел ее будить. Делла уснула в слезах, хрипло бормоча что-то о том, что вероятно все же правильное решение приняла годы назад, покинув родной дом, а Шеннон не понимал, о чем она говорит, только жмурился, когда новая слеза стекала по ее щеке и капала ему на футболку, оставляя мокрые пятна. И молчал. Молчал, потому что молчание было лучшим подарком в ту минуту. Делла не нуждалась ни в расспросах, ни в советах, ни в поддержке — только в присутствии рядом, в мудром молчании и крепких объятиях.

Она