Герой туманной долины - Пола Гарнет
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шеннон вздрогнул и зажмурился, выудил из кармана пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Ночь была холодной, пальцы замерзли и соскакивали с острого колесика, пламя никак не хотело загораться, а Шеннон вновь возвращался воспоминаниями к свежим вечерам в Стамбуле, когда даже порывы ветра казались приятными и успокаивающими.
Он затянулся, пропуская дым в легкие, морщась от того, как он жжет гортань.
«Так о чем же ты все-таки мечтаешь, Делла Хармон? — спросил он мысленно у девушки. — Подозреваю, что о театре. Не об аплодисментах, большой сцене и букетах цветов, а о чистом искусстве, о том самом познании жизни и самой себя через игру в других людей…».
Шеннон улыбнулся, обернулся к окну, в котором горел свет, сквозь стены попытался заглянуть туда, где на диване растянулась сопящая заплаканная Делла, запутавшаяся в пледе.
— Я тоже в какой-то степени актер, так же играю в других людей, — проговорил он шепотом, но даже этот шепот резанул слух громким звуком в ночной тишине. — Играл, вернее, — одернул он себя, вспоминая, как рано утром рука скользила по столу, выводя на бумаге буквы. — Все прозаики в какой-то степени актеры. Правда, только для самих себя и своих страниц.
Шеннон сильнее запахнул пальто, кинул истлевшую сигарету в урну поодаль и щелкнул брелоком сигнализации. В машине было холодно, онемевшие от мороза пальцы с трудом стиснули такой же ледяной руль, прокрутили колесико плеера, убавляя громкость доносящейся из динамиков песни.
Мелодия, которую он включил Делле перед сном, — та самая, с которой он многие годы засыпал и которую включил ему Камерон, когда притащил в почти бессознательном состоянии домой, — все еще играла в его сознании. Будь он музыкантом, давно выучил бы каждую ноту наизусть, давно бы воспроизвел ее сам. Та самая музыка, забирающая все его мысли и переживания, помогла и девушке в вельвете — заставила ее прильнуть к звукам виолончели и довериться им, отпустить все накопившееся и уснуть, хрупкой рукой обнимая Шеннона крепче.
Она тоже больше не боялась к нему прикасаться, и от этого душа ликовала.
Шеннон смотрел на пустую дорогу, подсвеченную фарами, но перед собой видел только дрожащие ресницы Деллы и ее глаза, в которых весь вечер не высыхали слезы. Те самые, которые бегали по строчкам, написанным другом в ее блокноте.
Она тогда стояла перед ним, переводила взор с аккуратно выведенного ответа на его виноватое выражение лица. Тот же небрежный пучок на голове, растянутые брюки и раскрасневшиеся щеки — то ли от соли, то ли от горячей воды.
— Извини, что вторгся. Не мог пройти мимо, речь ведь о мечтах шла, — пожал плечами Шеннон тогда, чувствуя себя неловко.
— Я не против, но пока не знаю, как ответить тебе на это послание, — тихо проговорила девушка, закрыла блокнот и прижала его к груди. — Я туда пишу все, что во мне откликается, — пояснила она.
— А откликается многое, — попытался улыбнуться Шеннон, а Делла в ответ постаралась подыграть, выдавив из себя усмешку.
— Да, почти все, что в этой жизни есть. Как считаешь, скоро меня от этого «всего» разорвет на части?
Он тогда улыбаться перестал и маски свалились окончательно, а девушке вновь пришлось утирать слезы рукавом домашнего свитера.
— Почерк красивый. Почти каллиграфический, — попыталась перевести тему Делла, не зная, что наткнется на очередную стену, выстроенную Шенноном. Тот лишь медленно кивнул в ответ.
Что тогда, на кухне, что сейчас, за рулем, перед глазами пронеслась другая картина: широкий ремень, опускающийся на спину мальчика, его стиснутые зубы, чтобы скрыть крик, — иначе будет только хуже, только больнее, — и длинная линейка, бьющая по запястьям мальчика в мгновение, когда букву детская рука выводила недостаточно красиво.
Мать, наверное, порадовалась бы сейчас, увидев, во что вылились ее старания.
Шеннон моргнул и подался назад, вжимаясь в спинку кресла, почти упираясь руками в руль и давя на клаксон. Он помотал головой, прогоняя наваждение, и включил печку на максимум. Горячий воздух с шумом полился в салон автомобиля, усыпляя и напоминая, как сильно за эти дни парень устал.
И все же домой он не спешил. Грелся и смотрел на размытый квадратик света на газоне под окном дома Деллы, думал о сказанной ей и себе фразе: «Я тоже в какой-то степени актер».
Он улыбнулся вновь. Так ведь и она в какой-то степени была прозаиком.
Чужие мечты, видения их последствий и былой страх отошли на второй план, теперь острее его волновало другое: к одному страннику, заблудившемуся в туманной долине, прибавился второй.
Они оба сражались. С собственной невозможностью написать и сказать, с собственными, масками и тенями, которые сами создали, со своими личными сожалениями, что тянулись годами и не позволяли дышать полной грудью. Они боролись с собой и отчаянно хотели помочь друг другу перестать.
— И пока мы продолжаем думать, что наше искусство — это битва, жить толком не сможем, не научимся щадить себя и будем уходить все дальше в мрачный лес, — проговорил Шеннон в пустоту и нажал на педаль газа.
Глава 17
В темном зрительном зале кинотеатра было пустовато — из почти сотни свободных широких кресел были заняты лишь несколько, и на двоих из них разместилась пара, которая в тот вечер не переставала улыбаться.
Ему удалось вытащить Деллу с работы — этому помог уверенный голос Челси Оллфорд, приказа которой девушка ослушаться не могла, благодаря которому из театра вышла поспешно и с облегчением. Шеннона это напрягало: стены родного места для девушки стали очередной клеткой.
Она смеялась уже не так заливисто, как прежде, но смелась все равно, и юноша успокаивался, пусть и ненадолго, — он смотрел не столько крутящийся на большом экране фильм, сколько на ее улыбку, на то, как ее пальцы искали ведерко с попкорном и часто промахивались, как сходились к переносице брови перед очередной неловкой сценой, которая должна была произойти с героем.
Они выбирали фильм вместе, хотели расслабиться и хотя бы пару часов ни о чем не думать, отдаться выдуманному кем-то забавному сюжету и не напрягать голову тяжелыми, закрученными мыслями, с которыми в последнее время не расставались. Но те настигли их даже здесь, в темном полупустом зале.
— Сюжет не может быть идиотским, если история — правда, если слова честны и искусны! — доказывал неудавшийся журналист главному редактору, бросая
