Герой туманной долины - Пола Гарнет

На душе было скверно. На мгновение показалось, что Делла выгнала его из своей жизни, громко хлопнув дверью прямо перед его носом. Но он отмахивался от этих мыслей, заставляя себя ждать момента, когда девушка будет готова рассказать трагичную историю, скрывающуюся в нежной душе.

Таксист терпеливо ждал его за углом, и когда Шеннон, потирая замерзшие руки, вновь опустился на заднее сиденье, тот был счастлив исполнить просьбу клиента и погромче включить радиоволну с песнями, которые были старше юноши вдвое.

Глава 18

Утро подарило солнечных зайчиков, скачущих на граненом полупустом стакане, с вечера оставшемся на кухонном столе. За ним Шеннон и уснул, лбом уткнувшись в исписанный лист бумаги. Это была статья, с которой все началось, и работа над которой подходила к концу.

Он взял еще один выходной. В полдень сполз с кровати, путаясь в одеяле, побрызгал в лицо ледяной водой, пытаясь разлепить глаза, и откупорил бутылку пива, которая должна была помочь заглушить головную боль, оставшуюся после вчерашнего поединка с собой и третьим стаканом коньяка.

Ему не хватило сил приготовить завтрак — он же обед, — не хватило смелости взглянуть на себя в зеркало. Шеннон только закутался в плед и вышел в прохладный, но солнечный и тихий день, на ходу закуривая.

Уселся на верхние ступеньки крыльца, подтянул к груди ноги и затянулся, хмурясь от косых лучей, в свете которых все вокруг казалось куда более грязным и пыльным. Они резали его заспанные глаза, сомкнувшиеся только под утро, били в виски, усиливая тупую боль, и, словно насмехаясь, пекли макушку.

Он продолжал дымить, от отчаяния выкуривая одну сигарету за другой, рассматривая прибившийся к его покосившемуся почтовому ящику лист бумаги — очередной флаер, угол которого трепетал на легком ветру и мозолил взор. Мозолил долго и упорно — так, что парень не сдержался.

И без того раздраженный, Шеннон поднялся с места и, добравшись до ящика, нахмурился, разглядывая конверт, который принял за рекламную листовку. Без марок, адреса, подписей, не до конца заклеенный, совсем тонкий.

Шеннон подхватил его, сжал в пальцах и вернулся на крыльцо, прячась за кустом от обращенного к нему любопытного взгляда Хелли Бакер, оторвавшейся от удобрения скудного урожая.

Руки тряслись, зажатая в зубах сигарета обжигала язык и дымом застилала взор, пока Шеннон вскрывал конверт, который никак не хотел поддаваться. Он, еще не полностью развернув исписанный лист и не прочитав его содержимое, понял, от кого письмо, — почерк узнал тут же, лишь мельком на него глянув.

— Ох, Делла, — прошептал он, перехватывая сигарету, всматриваясь в буквы, которые ее дрожащая рука выводила в спешке. Это была исповедь той, в ком он слишком поспешно рассмотрел свое спасение.

Шеннон пробегал глазами по неровным строчкам и видел ответ на каждый свой вопрос, ни один из которых вслух задать не осмеливался.

— Твою ж… — бормотал он, морщась, запуская пальцы во взлохмаченные волосы, изредка откладывая письмо в сторону, чтобы перевести дух или зажечь новую сигарету.

И все встало на свои места: и пропавшие вдруг из глаз восторженные искры, и ставший натянутым, искусственным смех, потерявший прежнюю звонкость, и уставший вид. И медленное затухание, которое Шеннон пытался остановить поездкой в Стамбул, и откровенное разочарование в глазах, которые до этого с воодушевлением глядели на «Биографию неизвестного» и его имя на обложке. И поспешный отъезд к родителям, от которых вернулась не Делла Хармон, а ее смазанная тень, мечта которой так ярко уже не сияла и из толпы не выбивалась так сильно, как прежде.

— Почему ты не сказала раньше? — покачал головой Шеннон, отложив письмо. И вдруг понял почему.

Потому что они были знакомы чуть больше месяца, не знали имен родителей друг друга и понятия не имели, какую музыку любят. Потому что испугались и не решились настолько открыться почти незнакомцам, не осмелились вытащить на свет то, что годами хранили в темном чулане.

Они так долго ждали возможности довериться, что друг за друга ухватились и не заметили, как вместе пошли ко дну.

«Привет, мистер Паркс.

Сказать лично, видимо, сил не наберусь, поэтому последую собственному совету, который дала тебе однажды. Говорить не можешь — пиши. Вот, пишу. Не знаю, решусь ли отправить, и не знаю, куда мысль заведет, поэтому строго не суди, ладно?

Я знаю, о чем ты думаешь: от родителей я вернулась совсем чужой, разбитой и подавленной. Потерявшей частичку той светлой и милой девчонки в вельветовом берете.

Почему? Сейчас я готова рассказать.

Каждый прожитый мною год равен только его половине, мистер Паркс. Я лечу к родителям, провожу с ними меньше недели, считая каждый час, и бросаюсь обратно, а вернувшись, шесть месяцев отхожу от нескольких дней бок о бок с теми, кто должен быть моей семьей. Ты застал меня в полгода жизни, тебе повезло. Но сможешь ли ты выдержать полгода пустоты со мной?

Ты спросил: разве я не оставила их „позади“? Оставила, мистер Паркс. Но они меня оставить никак не хотят, а сил сопротивляться я не набралась.

Я ездила на годовщину. Четвертую годовщину. Свадьбы? Нет. Смерти? Хуже.

Ее звали Алана. Алана Хармон.

Я считала ее красивее, артистичнее, ярче и нежнее самой себя. Я завидовала, но не слепо, а с гордостью, с которой может завидовать только искреннее любящая старшая сестра.