Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

Гала писал, что Октябрьская революция перевернула весь мир, все прежние представления.

«Подымается новый могучий, великий и хорошо устроенный мир — мир справедливости и глубоких социальных преобразований… Из социального океана пробивается к небесам справедливости будущее социалистическое общество». «Мы, румыны, — с горечью замечает писатель, — всегда запаздываем, плетемся в хвосте. Израненные, избитые, в вечной тревоге, мы всегда опаздывали… Но из нашего укромного, незаметного уголка мы смотрим с горячим сочувствием и любовью на замечательное народное брожение, которое приведет к будущему прекрасному обществу… Проклятием заклейменные, создающие все богатства на свете, полны решимости применить к нашему старому и несправедливому обществу самую современную терапию».

В этой статье Галактион призывает румынских писателей не сидеть сложа руки, не быть пассивными наблюдателями событий, понять дух времени и бороться за то, чтобы румынская литература могла с гордостью заявить, что и она имела высокую честь сражаться за великое дело социальной справедливости.

— Это ты правильно написал! — воскликнул Аргези. — Настанет суд времени, когда совесть каждого будет держать ответ…

Литератор обязан держать ответ перед своим временем!

Под этим девизом начинается новый период в литературной работе Тудора Аргези.

После его выхода из тюрьмы не было в Румынии органа печати, который бы не обратился к нему с предложением сотрудничать. Крупнейшие ежедневные газеты считали за честь видеть Аргези среди своих авторов. Но писатель разборчив и отдает свои произведения не каждому желающему. Памфлеты, очерки, стихотворения, отрывки из прозаических книг Аргези публикует в журналах и газетах «Румынская жизнь», «Литературная и художественная истина», «Мир», «Мысль», «Современник», «Горизонт», «Свободное слово», «Колокол». Он пишет новое предисловие и готовит к печати второе издание «Записок из мертвого дома» Достоевского. В эти годы он начинает публиковать отрывки из своих будущих книг «Деревянные иконы» и «Черные ворота». В этих книгах все остросоциально, все без исключения — безжалостное вскрытие пороков прогнившего буржуазного общества, сочувствие горю и тяжелой жизни простых людей, попытка помочь им вырваться из цепей бездушного и жестокого мира. Но порою за строками иных стихотворений чувствуется борьба Аргези с самим собой, идет поиск непроторенных путей и форм выражения своих мыслей и устремлений.

«Не раз ты просыпался со стыдом, застигнут первым солнечным лучом, что возвестил, скользнув по простыне, о новом дне. Не выветрился весь еще в дремоте из памяти твоей, из плоти вчерашний день, пропитанный тоской и отвращеньем, и неправотой, как новый день непрошеным ниспослан слепой судьбой, скиталицей подзвездной. Сгибая плечи мне, на коромысле дни мои ведрами повисли. Едва ступаю, чтобы их не расплескать… Кровь старую несу и не пойму — чья эта кровь, несу ее кому?»

В беседах с Кочей и Галактионом Аргези часто пытался выяснить многие непонятные для него вопросы. Когда он в «Вэкэрешть» узнал о том, что в Будапеште погиб друг его детства Раду, что у него осталось пятеро детей, больная жена и старая мать, он особенно остро почувствовал боль за погибших на войне. Смерть Раду была болью, касавшейся непосредственно его, Аргези. Погиб тот мальчик, с которым он заработал цветные шары у хромого Али. Аргези после выхода из тюрьмы искал Али, хотел сказать спасибо ему, но не ходил уже по улицам Бухареста старый торговец брагой и восточными сладостями Али… А Раду погиб молодым, он старше Аргези на два года, ему, значит, за сорок… Пятеро детей, старая мать, больная жена. За что погиб Раду? Ведь та большая война, в которую Румыния была втянута всемогущими державами, закончилась. Был заключен уже мир. За что погиб Раду в Будапеште? И сколько таких, как Раду, погибло там, молодых и постарше…

— Чего тут непонятного? — спрашивал всегда находивший ответы на все вопросы Николае Кочя. — Руки, которые пытались задушить Советскую Россию и не смогли, задушили Советскую Венгрию. И правительство «Великой Румынии» тоже приложило к этому руки. Чет о тут неясного? По чтобы тебе было более понятно, я принесу одну брошюру, только смотри не попадись, сигуранца узнает — снова посадит, и на этот раз не в «Вэкэрешть», а в «Дофтану».

Николае Кочя принес брошюру через день. Ее автор был один из руководителей Венгерской советской республики Бела Кун. Оп писал, что контрреволюция, которая готовилась в резиденциях военных миссий Антанты, в будуарах любовниц аристократов, во дворцах и церковных приходах Венгрии, в залах заседаний профсоюзных бюрократий, расцвела пышным цветом. Выбитое из рук пролетариев оружие подхватили буржуазия и ее наемники. «Международная контрреволюция полностью отдавала себе отчет в том, что Венгерская советская республика, — подчеркивал Кун, — это тот мост, по которому революционное направление рабочего движения распространяется с востока на запад».

— Так вот на этом мосту и погиб Раду, — сказал Кочя.

После долгого молчания Аргези встал, отложил брошюру, подошел к Коче:

— Ты не думаешь, что и некоторые деятели социалистической партии все больше отходят от идей интернационализма? Похоже, они устали от похода под красным знаменем…

— Те, кто твердо стоит под красным знаменем, — ответил Коня, — сидят в «Дофтане» или работают в подполье, многие гибнут. Вот Фриму погиб от побоев в тюрьме… Гала об этом писал. А сейчас посмотри, его статья напечатана листовкой.

«Дорогой друг, горячее сердце и апостольская душа! Ты добивался избавления твоих братьев от страданий, ты стремился к хорошей жизни для своего народа, хотел обстругать своими руками великолепного столяра сучковатый ствол нашего общества. Я всегда с любовью наблюдал за тобой и восхищался. Я любил твой порыв, преклонялся перед твоей откровенностью, уважал и буду всегда уважать твое социалистическое кредо. Но почему не могу и я полностью принять это твое кредо, быть таким же преданным ему, каким был ты? Почему, отдавая тебе и твоим товарищам все свое сердце, я не могу быть и формально с вами, в едином строю?»

— Так он, наш Гала, будет всю жизнь метаться между биением своего истинного пролетарского сердца, — сказал Аргези, — и звоном церковных колоколов… Ничего не поделаешь с ним.

— А ты? — спросил Кочя.

— Я? У меня свое собственное кредо. Ты это хорошо знаешь.

— Знаю, но все же я спрашиваю себя всякий раз, когда думаю о тебе: что же ты будешь делать дальше?

— Что бы я ни делал, моя совесть будет всегда чистой, все, что я стану делать, будет соответствовать делу партии с самой чистой совестью… Потом, раз уж мы заговорили об этом, времена ужесточаются, игра наших, да и не только наших, правителей в демократию подходит к концу. Запрещение Компартии Румынии[30] — ты это лучше меня понимаешь — сигнал тревожный. В тюрьме многого не сделаешь. Я