Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

чувствует себя сильнее Самсона, жизнь для него становится гармонией, все растет, все раздвигается, все плывет на необъятных морских просторах…»

А что тут неправильного? — спросит иной читатель. Разве нехорошо получать первые уроки морали от матери или первые лучи мудрости от отца? Разве плохо, когда родина дает тебе чувствовать, что в твоей груди бьются сердца миллионов?

Но посмотрим, для чего понадобилось ученому жонглирование этими совершенно правильными понятиями. Не имея собственных положительных ценностей и не желая выдавать истинные практические цели своих теорий, идеологи буржуазии, как и теоретики рвавшегося к власти фашизма, спекулировали сложившимися веками понятиями, приспосабливали их к своим целям, в корне враждебным именно тем, которые они брали на вооружение в извращенном виде, борцами за которые провозглашали себя.

Буржуазный идеолог доказывает, что лишь Джинта[35] способна научить человека «всеобщим законам жизни», приобщить «к великим личностям» и, главное, «позволяет ему наконец добраться до самого бога с полной уверенностью в своем бессмертии». А раз с нами бог (чего не дано ни одной из других наций), значит, нам все позволено во имя нации.

Эти рассуждения, являющиеся, по выражению самого профессора Рэдулеску-Мотру, «явной имитацией немецкого расизма», имели довольно широкое хождение на страницах журналов, газет и других публикаций.

Итак, энергетический персонализм, возвышение сильной личности до самого бога «с полной уверенностью в своем бессмертии».

А как смотрит на это Коко?

Он называет вещи своими именами, предупреждает общественность страны об опасности надвигающейся диктатуры. Очередная записка Коко носит название «Господин Констант».

«Мое имя: господин Констант… адвокат. Выделяться из общего ряда — мое наивысшее стремление. Люблю манерность, высокий стиль. Мне, наверное, суждено было родиться англичанином, эдаким денди в белых перчатках, верхом на шикарной лошади с развевающейся гривой и коротко подстриженным хвостом. Мне бы подошел монокль, упругий цилиндр и хлыст для пеших и верховых прогулок. Я бы мог устроить шумные охоты на оленя, а следом за мной шли бы лакеи в красных жилетах и собаки, а там вдали, над моим обширным, окутанным туманом лесопарком, плыли бы медные звуки завитых труб охотничьих фанфар. Моей женой могла бы стать шикарная леди, а моей собакой эластичный пинчер. II даже свиноматки моих ферм могли бы воспользоваться высшими благами, которых никогда не удостаивалась их йоркширская порода.

В нашей стране моя способность выделяться раздражает и бесит — ясно, зависть…

— Брось заниматься ерундой, моншер Костяке[36]…

Единственный город, в котором я хорошо себя чувствовал бы, — это Париж, там я получил свой диплом. Сказал и подумал, что все же мое настоящее место — это столица Британской империи. Но по сравнению с Бухарестом и Долгопольем, где я появился на свет, Париж все-таки величественней и прекрасней. Представьте себе великую столицу на набережной Сены, Лувр, а по Лувру разгуливаю я. Каково?.. Какие там люди! Какая страна! И какие женщины! И какая у нас трагедия!..»

Аргези срывал маски «патриотизма», защиты «национальных интересов», что называется, раздевал идеологов «Великой Румынии» и разоблачал их истинные буржуазно-космополитические интересы и пристрастия, чуждые подлинным проблемам нации, народа. И не только чуждые, но и прямо враждебные.

«Мои политические убеждения — самые современные, — продолжает самораздевание господин Констант. — Верю в империю! Мне нечего делать с республикой. Мне необходима революция аристократов и установление диктатуры, которую я осуществил бы в самом высоком стиле. В моем лице в Долгополье родился великий диктатор — господин Констант! Мне понадобится для излечения народа и страны от всех болезней всего два года и один телефонный аппарат. Первые распоряжения, которые будут вывешены на стенах Столицы, мною уже отредактированы.

— Народу запрещается выходить на улицы для того, чтобы дать ему возможность использовать свое свободное время дома.

— Воскресенье переносится с конца недели на начало, а четверг из середины недели исключается.

— Впредь все обязаны писать только левой рукой, а моим помощникам надлежит изучить влияние этой меры на моральное состояние всего общества.

Мои политические взгляды были обнародованы в достопамятной лекции, в которой я доказал необходимость установления диктаторской империи. Ясно, что многие слушатели по праву были глубоко взволнованы и призадумались. И с тех пор, когда прохожу по улице, меня хлещет по ушам следующий диалог:

— Смотри, слушай, вот это мосье Костаке.

— Пошел он…

Когда я стану диктатором, подобные диалоги повлекут за собой лишение головы путем отсечения».

За двенадцать лет до установления фашистской диктатуры в Румынии в «Записках попугая» нарисован отвратительнейший образ будущего «руководителя» румынской нации Иона Антонеску.

Кличкой «господин Констант» или «мосье Костаке» подымали на смех любого претендента на пост диктатора, будь это в городе или деревне. Но, как скажет потом Аргези, это был смех отвращения, издевательства, а не активного сопротивления приходу к власти подобного «Константа». Выход на политическую арену Антонеску и его клики стал печальной реальностью.

В другой таблете Коко-лектор рисует неутешительную картину румынского общества тридцатых годов.

«Мы больны, — говорит Коко, — наша болезнь достигла уже той степени, когда медицина бессильна и не в состоянии помочь ничем. Спасение принесут непредвиденные и не поддающиеся расшифровке события. Мы те, которые стремимся к выздоровлению больного и способствуем этому. (Разрядка моя. — Ф. В.). Но мы почти беспомощны, потому что, до чего ни дотронешься, обнаруживаешь или нарыв, или гангрену. Вывод неутешителен — мы тяжело больны, и болезнь прогрессирует с фатальной неизбежностью. А виновные в том, что страна доведена до такой серьезной болезни, не проявляют никакого беспокойства об ее исцелении. Их, этих виновных, примерно одна тысяча. И удивительное дело — все их старания направлены совершенно к противоположному — они пытаются убедить и себя и нас в том, что мы совершенно здоровы. В то время когда наша ткань медленно, но верно гниет заживо, они болтают о том, что организм жизнеспособен. Порой они трезвеют и до них доходит истинное положение вещей, и тогда их оптимизм обретает агрессивный, опасный характер. Они пытаются вырвать чувство нашей великой боли с корнем и защищаются с жестоким остервенением, затем переходят в наступление с намерением сокрушить нас, понимающих, что мелкие примочки не остановят бурно развивающуюся болезнь страны. Они в панике и в то же время не отказываются от мысли стать хозяевами не только текущего момента, но и всего будущего…

Перед нами одна-единственная задача, — продолжает Коко, — показывать ежечасно и ежедневно эволюцию нашей жизни, ничего не фальсифицируя.

Интеллигенция никогда не сможет одна выполнить почетную задачу глубокого изучения и анализа состояния общества путем критики его недостатков и очищения его… Миссия очищения и морального возрождения общества — удел работников физического труда. Они свободны от колебаний,