Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

— Его еще зимой призвали в армию…

Аргези изменился в лице.

— В Будапеште. Домника как получила это известие, совсем растерялась, ходит к нам, смотрит на Элиазара и все спрашивает: «Правда, Элиазар, что дядя Раду не убит, правда?» Элиазар не знает, что ответить, он так любил дядю Раду. Он плакал, когда его взяли в армию. А сейчас спрашивает меня, за что убили Раду. А я откуда знаю, что ответить.

Надзиратель, подслушивавший разговор, прервал Параскиву:

— Вам осталось еще пять минут, но о том, о чем вы разговариваете, запрещается говорить.

Когда Параскива ушла, Аргези спросил надзирателя:

— А думать об этом можно?

— О чем?

— О том, о чем запрещается говорить с женой.

— Это уж как вам захочется. На этот счет у нас нет никакого приказа господина директора.

А господин директор человек очень серьезный. Он здесь бог, король и премьер-министр. В его руках хлеб, нож и нагайка. Хочет — отрежет ломоть, хочет — исполосует нагайкой. Но не дай бог оказаться под ударами его пудовых кулаков! И особенно когда обнаруживается какой-либо непорядок, тогда устраивается «директорское расследование». Господин директор появляется в полном блеске парадной формы тюремного главнокомандующего — сшитый по талии в тюремной мастерской черный мундир, сверкающие позолотой пуговицы, фуражка с высокой кокардой, на которой скрещены символы директорской власти — ключ и карабин. Доведенные до глянца сапоги подчеркивают мощь директорских ног, которыми он также не брезгует «щекотать ребра» заключенных. На директорских пальцах сверкают дорогие перстни — то ли для красоты, то ли для амортизации ударов — слишком костлявые скулы у этих ничтожеств.

Во время допросов за ним следует старший надзиратель и главный бухгалтер, который фактически ведает всеми хозяйственными делами тюрьмы и может делать все, что делает господин директор, кроме одного — избиения заключенных.

Директор вышел из своего кабинета и прошел незамеченным под самыми стенами, чтобы появиться у главного входа и услышать положенное приветствие заключенных: «Здравия желаем!» Когда приветствие звучит слабо, директор сердится, подобно дирижеру, не услышавшему звуки всех инструментов оркестра. И тогда директор требует, чтобы приветствие повторялось. И не дай бог кто-нибудь посмеет лишь мурлыкать, а не кричать во весь голос, тогда тот познакомится с кулаками господина директора и будет иметь возможность гордиться тем, что его бил не какой-нибудь слюнявый надзиратель или сопляк новобранец. Но на сегодня у директора цель определенная: он должен лично допросить того несчастного, который прицепил на тюремную одежду хризантему. Вишневую хризантему! А, вот он, любитель цветов!

— Ну-ка скажи мне, новобранец, что же это тебя так развеселило, что решил портить вид тюремной одежды?

— Да так, господин директор. Я очень люблю цветы.

— Врешь, бестия!

— Не вру, господин директор.

— А если не врешь, почему же ты именно сегодня решил проявить свою любовь к цветам?

— Сегодня день рождения матери, господин директор.

— И это неправда! Я моту проверить, когда родилась твоя мать! — Тут последовало длинное ругательство, которым директор украшал свою речь при всех случаях. Его разговор с заключенными состоял главным образом из слов, которых на бумаге не напишешь. — Так скажешь или не скажешь?! — Этот вопрос директор подкрепил сильным ударом кулака. Посмотрел на свою свиту и подозвал подчиненных — учитесь, мол, как это делается! Клиент оказался хилым, и его, окровавленного, нужно было уложить на булыжники под забором тюрьмы в ожидании медицинского работника. Директор заявил, что он продолжит беседу с этим любителем цветов в другой раз. И тогда уж он скажет все. А сейчас весь выстроенный во дворе сброд должен отрепетировать приветственную песню в честь господина генерального инспектора министерства внутренних дел, который пожалует ровно через полчаса.

Генерального инспектора директор встретил у главных ворот и повел к строю. Слышна была приветственная песня, и генеральный инспектор явно был доволен. Но вдруг и он и директор тюрьмы резко остановились, прислушались: с противоположного конца строя, там, где стояли политические заключенные, раздавалась мелодия и слова «Интернационала».

Парад не удался, а у них сегодня еще столько дел! Через агентуру сигуранцы разнюхали, что социалисты в честь победы венгерской революции собираются завтра колонной прийти к тюрьме «Вэкэрешть» и устроить митинг в знак солидарности с политическими заключенными, отметившими вчера победу венгерской революции красными цветами. А сегодня «Интернационал». Эта невиданная дерзость будет наказана переводом зачинщиков в каменные мешки «Дофтаны».

Церемония приема генерального инспектора была сокращена, заключенные проведены в камеры, а те, что пели «Интернационал», и осужденные газетчики вместе с Аргези препровождены в бывший тоннель подземного перехода между монастырем и господским двором «на свидание с ангелами», то есть с летучими мышами, как горько шутили в тюрьме.

Ночью к «Вэкэрешть» были подтянуты регулярные войска и три роты горных стрелков. В тюрьме вели дежурство ударные отряды, приведенные в боевую готовность. На помощь директору для руководства операцией были выделены королевский комиссар и многоопытный военный прокурор. Была усилена охрана камер, вооружен весь обслуживающий персонал. Дополнительные пулеметные гнезда проверялись лично господином директором. И нужно было видеть разочарование господина генерального директора, когда после стольких ожиданий и приготовлений пришлось дать отбой — демонстрация была задушена в центре города, пробиться к тюрьме социалистам не удалось.

Аргези запомнил и торжество в тюрьме по случаю победы венгерской революции, и выстроившуюся для директорского смотра массу заключенных, и избитого до полусмерти смельчака с вишневой хризантемой на полосатой куртке, и «Интернационал», и неудавшуюся демонстрацию. Он размышлял над всем этим в долгие дни вынужденного безделья, а бессонными ночами, когда все успокаивалось и только храп и стоны спящих заключенных нарушали тишину, писал:

«Тишину ночную режет мерзкий скрежет, лязг цепей. Из дверей, словно ржавчиной покрытый, зверь избитый выползает еле-еле… Вышли все ли? Цепи крепко заклепали на руках и на ногах, чтоб спокойно, сладко спали богачи в особняках, чтоб от пыток, гнева, боли дохли воры поневоле…»

Размышления о жизни и смерти, о предназначении человека на земле, о власти одного человека над другим — все занимает писателя. Мысль о том, что из этой тюрьмы, как и из общей тюрьмы безжалостной капиталистической эксплуатации, дорога ведет только к смерти, он проводит в большинстве прозаических и поэтических произведений этого периода.

«Последний исход покойников из новых и мрачных ворот. Их десять — и парами, в ряд, прижавшись друг к другу, лежат. Гробов теснота… Без плача родных, без молитв, без креста несут их в морозном тумане, луны потревожив сиянье… Счастливый вам путь, отдыхайте, усопшие! Добрей вам могила покажется общая, чем вас осудившее царство господ, чем старый священник, что