Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Родной мой город, любимая моя колыбель. Я смотрю на тебя сквозь зарешеченные окна, слушаю песню лягушек, которые так беззаботно живут в болоте, тянущемся между мной и тобой. Город моих светлых дум и моих страданий, я только сейчас понял, что тебе нечего больше со мной делать, ты равнодушно наблюдал за тем, как мучается мое сердце и страдает моя душа, а мои надежды оскорбляли тебя. Я был твоим беспокойным жителем, и ты взял меня под вооруженную охрану. Ты требуешь от меня осуждения моего прошлого как бездумного, а мои мечты о твоем преображении ты требуешь отбросить прочь как преступные. Ты заживо похоронил меня здесь среди карабинов и штыков в сообществе мошенников, карманных воров, взломщиков и бандитов, в соседстве с кладбищем для неопознанных трупов и домом для умалишенных. Ты бросил меня в ад. За что, любимый мой город?»
Ноты отчаяния, беспомощности одинокого человека прорываются не раз в бунтаре Аргези.
Тудор Аргези заявляет городу, что он никогда и ни за что на свете не откажется от своего прошлого. Он не делал это тогда, когда могучие духовные отцы вначале пряником, а потом — при помощи высшей судебной инстанции — кнутом пытались вернуть к себе блудного сына. Он не делал этого и когда стоял после ареста перед военным трибуналом и заявлял судьям в лицо, что он, Аргези, своим пером защищал человеческие жизни от отправки на бойню. Он громогласно заявил тогда, что любое правительство, которое отправляет своих сынов на смерть ради завоевания других земель и подчинения себе других народов, есть правительство преступников. Писатель возмущался поведением тех, кто потерял веру в силы народа, кто под нагайкой отказывается от дальнейшей борьбы. Встречались даже и бывшие поклонники поэта, которые сейчас клеветали на него.
«У тебя не было никогда ничего святого, мой город. У тебя есть закрытая для читателей и открытая только для мышей библиотека: У тебя несколько сот церквей, в которых стрекочут цикады. У тебя есть профессора без студентов и студенты без профессоров. На твоих улицах — рестораны, гостиницы, роскошные жилые дома, в которых никто не живет, и масса несчастных бездомных, ночующих на мостовых. Я ничего тут не преувеличиваю, мой милый город. Когда я вырвусь отсюда, я пойду из дома в дом, из клуба в клуб, из землянки в землянку и расскажу обо всем, что я видел и что я думаю о тебе, городе, стоящем в самом центре непомерно великой нашей исторической трагедии».
Начатый в тюрьме «Вэкэрешть» разговор со своим городом Тудор Аргези продолжит в серии очерков «С тросточкой по Бухаресту», а пока он накапливает материал, делает наброски для книги «Черные ворота» о годах заключения. Она будет дополнена поэтическим циклом «Цветы плесени».
Нацарапанные гвоздем на спичечных коробках, на содранной коре с поленьев, на коже изношенных башмаков строки он передавал на хранение Параскиве. Она добилась разрешения приносить мужу и узникам, сидящим в одной камере с ним, еду.
— Ну-ка дай попробовать, большеглазая, какой вкуснятиной собираешься кормить своего усатого! — К Параскиве, принесшей два ведра борща, подошел, сутулясь, дежурный надзиратель тюрьмы.
— Это не для вашего желудка! — дерзко ответила Параскива, пытаясь обойти его.
— Борщом не отделаешься, красавица! Придется поступиться еще кое-чем!..
Надзиратель подошел к Параскиве кошачьим шагом, готовый сказать что-то еще. Он был огромен и нахально улыбался. Параскива отступила на шаг, поставила одно ведро на землю, а другое приподняла и замахнулась. Стоявший у ворот главный надзиратель наблюдал с интересом, чем же это кончится. Верзила не побоялся угрозы быть облитым борщом и со всего размаха ударил стоявшее ведро сапогом. Борщ разлился по булыжному настилу, а ведро покатилось, тарахтя, к будке часового. Параскива бросила со всей силой второе ведро в тюремщика, тот отпрянул, но уже было поздно — борщ выплеснулся на его отутюженный щегольской мундир, теплая жидкость текла за голенища. Надзиратели как по сигналу, выглянув из-за укрытий, оскалили зубы.
— Сними сапог, Мандря! Попробуй! Очень уж вкусно пахнет! Идиот! — Старший надзиратель не любил этого нахального щеголя, который всегда только и ожидал выделиться чем-либо среди тюремщиков, а сейчас получил такое, что вся тюрьма будет над ним еще долго издеваться. Что касается Параскивы Аргези, то ей ничего не сделаешь. Она добилась разрешения приходить один раз в день и приносить еду мужу. В разрешении так и было написано: «Приносить еду». А что именно и сколько, в бумаге не было означено. И вот она каждый день тащит по два эмалированных ведра, и по всей тюрьме разносится аппетитный запах борща.
— У меня бумага, — сказала Параскива старшему надзирателю. — А этот бык смотрите что сделал! Оставить без обеда стольких людей! Не хватает вам, что они заживо гниют в этой вонючей тюрьме.
На следующий день тюрьму посетил председатель румынского парламента профессор Николае Йорга. Не зная истинной причины визита Йорги в «Вэкэрешть», мелкие тюремщики связывали это со случившимся накануне, и появление Параскивы с неизменными ведрами у тюремных ворот они встречали теперь с некоторой опаской и пропускали ее без препятствий и зубоскальства.
Скольких людей спасла Параскива от мучительного голода за время пребывания Тудора Аргези в тюрьме «Вэкэрешть»! Тридцать восемь узников, сидевших вместе с поэтом в одной камере, ожидали появления Параскивы как спасения. Не было дня, чтобы она не приносила еды, и не было такого случая, чтобы Аргези не поделился этой едой со своими товарищами по несчастью. И он глубоко презирал тех, которые и здесь, в тюрьме, когда все узники одеты в одни и те же лохмотья с печатью королевства Великой Румынии, находятся под охраной тех же штыков и от всех болезней для всех одно-единственное лекарство — «английская соль», пытаются выделяться хотя бы тем, как едят то, что им приносят из дому.
Аргези зло высмеивает подобных людей, пишет, что они ничем не отличаются от обыкновенных животных. Мысль о том, что нестойкие, слабые духом люди, оказавшись в сложной, непривычной для повседневной жизни обстановке, уподобляются животным, Аргези проводит в стихотворении «Двое голодных».
«Лед подобен камню, камень — льду. Сумрачней еще с рассвета
