Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

стало. Шепелявя, спотыкаясь на ходу, мрачные куранты с башни бьют устало… Полдень брел во мраке. Лютовал мороз. Кость — в крещенском воздухе — сама парила… И в урочный час опять сюда явился пес, — грязен, пропылен… Заключенный один, что пожизненно был осужден, угощенье и сам заприметил. «Ну нет, не собаке достанется эта кость!» — так сказал себе он. И готов был к драке…»

Мысль художника бьется в тесноте тюремной камеры. Аргеаи запоминает все, чтобы когда-нибудь потом, когда, может быть, это кончится, сообщить людям страшные страницы тюремной жизни, маленького мирка среди двойного каменного забора, жизни восьмисот человек, которая так похожа на жизнь страны в целом. Иногда сквозь щели отодвигающихся глухих ворот его глазам открывается пыльная, уходящая вдаль дорога. Повозка, в пей крестьянин в черной мерлушковой шапке, сзади семенит собака. Как хорошо, что этот крестьянин свободен, что его не отделяют от мира ни тяжелые замки, ни эти толстые каменные степы, ни надзиратели с карабинами! Он долго размышлял над свободой того крестьянина и его собаки. А поздно вечером, когда началась перекличка, пришел к выводу, что крестьянин такой ate узник, но ограждение его тюрьмы дальше, его не видно. Оно тоже охраняется карабинами. Эта граница «великого королевства». А в этом королевстве буйно цветет плесень. И Аргези пишет об этой плесени полные боли стихи.

«Писал я ногтем на пустой стене. Во тьме кромешной, в мертвой тишине ломала штукатурка ноготь мой, и помощи не ждал я никакой… Мои стихи вне времени. Из ямы упрямо кричат они о голоде, о зле, о стынущей золе… Когда до крови стер я ноготь, его не стал я трогать, чтоб он отрос. Но он не вырастал. Дождь на дворе стучал, и правая рука болела нестерпимо. Неутомимо, кроша со стен измызганных куски, я ногтем стал писать другой руки».

2

В один из весенних дней, когда Аргези «писал ногтем на пустой стене», Параскива шла через весь Бухарест к тюрьме со своими ведрами. Сегодня она сварила чорбу бедняков. Элиазар на окраине города собрал молодые побеги хмеля, красные верхушки жгучей, как огонь, крапивы, молодые пятачки листьев мать-и-мачехи, сабельки дикого лука, растущего среди голых кустов виноградника, и щавеля.

Элиазар большой парень. Ему четырнадцать лет. Он на время прервал учебу, сейчас за обучение в лицее нужно платить большие деньги, а их нет. Параскиве стыдно признаться Элиазару в том, что у нее нет денег, но он и сам это видит: чтобы заработать лишнюю копейку и кормить мужа, Параскива сдает квартирантам свою Комнату в квартире, а сама сбила три доски, ставит их в ванную и спит там.

— А ты знаешь, — говорит мальчик, — сегодня, когда я собирал зелень, не знаю откуда, но как из-под земли появился передо мной старый-престарый дед, горбатенький и хромой. За спиной у него ноша и в руках корзинка. «Здравствуй, бре Янку! — сказал он мне. — Как давно я тебя не видел…» — «Здравствуйте, дедушка, — ответил я, — но я не Янку. Меня зовут Элиазар». — «Нет, мальчик, тебя зовут Янку. Ты маленький Янку, которого старый Али спас от грозы…» И я вспомнил рассказ отца про хромого Али. Он мне в Женеве рассказывал, и говорю этому дедушке: «Тог маленький Янку вырос уже большой, его зовут Тудор Аргези, он сейчас в тюрьме «Вэкэрешть», а я его сын и собираю зелень ему на еду, мама Параскива сварит». — «Я знаю, что Тудор Аргези в тюрьме. Ты сын своего отца, и для меня ты Янку, потому что очень на него похож. Тебя в тюрьму к отцу пускают?» — «Нс пускают меня. Туда разрешили только маме с едой». — «Тогда отдай это Параскиве. Пусть передаст Янку, Тудору Аргези, в тюрьму. И скажет ему, что альвица от старого Али. Пусть Параскива скажет ему еще, что старый Али желает ему вырваться оттуда».

Тудор Аргези не скоро узнает о встрече Элиазара с хромым Али. Со дня столкновения с надзирателем у ворот тюрьмы Параскиве разрешали только передавать еду, свидания ей запретили. Запретили даже передавать письма и записки. Аргези почти не знает, что происходит на воле, с особой пристальностью он наблюдает за жизнью тюрьмы, пропускает все увиденное через свою особую «лабораторию». Глубокий анализ всего происходящего на его глазах дает возможность нарисовать жуткую картину общества, «рассмотренного в микроскоп». Он как бы через многие десятки лет после «Записок из мертвого дома» Достоевского ведет другую тетрадь этих «Записок», продолжает их. Книгу Достоевского он начал переводить еще в келье на холме Митрополии в Бухаресте, работал над переводом в Швейцарии, написал предисловие и выпустил книгу в 1912 году в серии «Прекрасная библиотека». В тюрьме «Вэкэрешть» он работает над портретами заключенных и с особой симпатией и болью пишет о страданиях простых людей, «без вины виноватых» жертвах гнилого и безжалостного общества.

Хозяева отдали под суд свою служанку из Олтении Марию Никифор, обвинив ее в краже домашних вещей. Мария была беременной, но это не помешало жандармам арестовать ее. Служанка не отвечала на вопросы следователя, и это принималось за признание вины: молчишь, значит, виновата.

В тюрьме о ней забыли. И вспомнили, лишь когда по всей тюрьме разнеслось: олтянка родила ребенка. Это был первый ребенок, появившийся в стенах «Вэкэрешть». И сразу же возник вопрос: а почему должен этот ребенок сидеть в тюрьме, раз у него никакой вины ни перед кем нет?

В тюремной церкви, бывшей монастырской, был совершен обряд крещения. Бандиты и воры — потому что только из них одних и состоял церковный хор — старались как можно нежнее исполнить положенные по правилу этого обряда молитвы. Потом каждый считал своим долгом подарить ребенку что-нибудь. Среди подарков встречались красивые резные ложки из белого ясеня, выбранного из поленьев, приготовленных для топки, разукрашенные скорлупки яиц, плетеные игрушки из женской косы льняного цвета, бусы из хлебного мякиша, окрашенные в разные цвета краской, стекавшей со свежевыкрашенной крыши. Цыган-музыкант смастерил крошечную скрипку, а грозный бандит, который умудрялся и здесь, в тюрьме, иметь свой потайной склад дорогих вещей, принес мундштук и подсвечник. А один фальшивомонетчик откуда-то раздобыл на этот раз настоящую серебряную монету и прицепил к ней разноцветную кисточку на счастье.

За неделю до пасхи администрация тюрьмы разрешила Марии Никифор выходить на прогулки, и она ходила как мадонна, прижимая к груди свое сокровище.

Прошло еще несколько месяцев. Администрация тюрьмы стала узнавать по судебной иерархии, почему эта женщина сидит столько без суда и никто ею не интересуется. К тому же в тюрьме