Целомудрие - Николай Крашенинников

— Смотри у меня!.. Тпру!.. Ш-шали!..

Он очень умело подражает кучерскому окрику. У него в самом деле много способностей и достоинств; правда, он груб в обращении с девицами, но, конечно, на то он и военный человек.

— Линка! Линка! — кричит он через двор. — А ты уложила мой тесак?

Павлик смотрит: на крыльцо выходит кузина Линочка; ее тонкие ручки охватили грубый тесак, страшное оружие, так не подходящее к ней.

— Позвольте, я понесу вам! — говорит Павлик кузине, и так как она с благодарностью соглашается, то принимает от нее саблю и несет к Гришиному тарантасу.

— Надо под подушку запрятать, слева, здесь Гриша сидит! — объясняет Лина и подходит.

«И зачем она так хлопочет об этом!» — говорит себе Павел и прячет тесак в указанное место. Кузина Лина благодарит его, любезно улыбаясь; одно время они стоят так близко, что пепельные волосы ее касаются щек Павлика.

— Я тогда… заснул нечаянно! — шепчет он извиняющимся голосом. — Вы меня простите, это так вышло нехорошо…

— Ну, нет же, ничего. — так же шепотом отвечает Линочка. Глаза ее смотрят дружелюбно. — А что, вы приедете летом к нам?

— непременно мы приедем! — уверенно подтверждает Павлик. радостно ему, что эта милая кузиночка меняет разговор так деликатно. — только и вы к нам приезжайте! — Он краснеет и добавляет с усилием: — Приезжайте с Грише!

Покрываются тенями и щеки кузины. Оба смотрят друг на друга смущенными взглядами.

— С Гришей? — повторяет она почти враждебно и сейчас же отходит.

Удивляется Павел. Что это? Почему она встретила его слова так? Но из-за какого-то упрямства повторяет:

— Да, да, непременно с Гришей.

«Зачем я это ей сказал?» — тут же проплывает в уме.

Трогаются лошади, звеня колокольцами. Впереди едет тарантас Александры Дмитриевны, Павлик с мамой едут за ними.

Хотя ночью полнеба и было укутано тучей, сейчас небо ясное и бездонно голубое. У обоих экипажей верха откинуты; Павлику ясно видны широкие плечи бабушки Александры Дмитриевны, ее голова и жирная шея; а подле нее еще две головы — как репки: лохматая, вихрастая, в шапке с красным околышем и узенькая, блещущая золотым пеплом, в белой шляпке и шарфе.

«Да, сидит она там, вблизи кадета, а могла бы сидеть около, вот здесь».

И все-то время вертится из стороны в сторону вихрастая голова. Стоит только пролететь над экипажем вороне, как оборачивается Гриша и кричит Павлику:

— Павлик, Павлик, смотри, ворона! Гей-гей!

Ничего интересного не находит Павел в том, как летит ворона, а кадет все кричит и машет руками. «Ну как же он надоел своими криками! Как он Линочке надоел».

Теперь кадет бежит за своим экипажем и обрывает по дороге листья кустарников и швыряет ими в кузину Лину.

— Павлик, Павлик, я всю ее закидал! — голосит он еще, а Павлик думает: «Ну какой же он глупый, а еще кадет».

Поравнявшись с экипажем Павлика, он бежит подле лошадей, стремясь не отстать, потом вскакивает на подножку тарантаса и предлагает:

— Вылезай из экипажа, побежим рядом, кто кого перегонит.

Собственно говоря, на это предложение Павел охотно бы согласился: пробежаться это неплохо; но впереди едет барышня с серыми глазами — что она подумает о нем, что скажет? Пожалуй, и Павлика сочтет таким же глупцом.

Наконец среди равнины, как марево степи, появляется в дымке черная каемка оврага. Ямщик объясняет, что это и есть Погромный овраг, а за ним в глубоком тумане утра блещет крест церкви и сереют дома. Эта деревня называется Черный отрог. И Погромный овраг, и Черный отрог звучат как-то устрашительно; но так охватывает все бесконечное солнце, так налит оно и уничтожает в душе всякие страхи; вот кудрявый вязок стоит одиноко среди зеленой равнины, и под ним дремлет стадо.

— Если бы у меня было ружье, я бы всех коров перестрелял, пока они снят! — кричит Гриша, и Павлик даже вздрагивает: «До чего же он дурак!»

А овраг все ширится, все растет перед глазами, из черного становясь красным и бурым. Обрывистые утесы его высится над днищем, кое-где еще заполненным водою. Останавливаются оба экипажа.

— Тут только и есть одна дорога, — говорит ямщик, да и то надобно вылезать.

Сейчас же выбираются из тарантаса мама и Павлик. Александра Дмитриевна тоже вылезла и идет к ним с Линочкой.

— Пронеси только заступница, ужасно боюсь оврагов! — говорит она.

Кучера подвязывают у своих экипажей задние колеса веревками, чтобы было удобнее спускаться с крутизны; Елизавета Николаевна берет за руку Павлика, Александра Дмитриевна — Лину, и так все идут по кривому спуску. Гришу же не поймать: он носится по днищу оврага, гоняя ворон.

— Павлик, смотри-ка, что я нашел здесь! — кричит Гриша, подбегая с палкой. А на палке торчит лошадиный череп с ощеренными зубами, с пустыми огромными впадинами глаз.

— Я тебе в последний раз говорю, Гришка! — В голос бабушки прокрадывается отчаяние. — Брось чту мерзость, приедем выпорет тебя отец!

Скрипя, спускаются перед ними на дно оврага экипажи; улучив момент, Александра Дмитриевна схватывает за руку сына и так трясет, что голова кадета откачивается, как маятник.

— Я тебе и сама задам! — жужжит она, как оса.

В это время Линочка остается одна и, осмотревшись, быстро подходит к Павлику. Как искорки, как стеклышки, блестят ее глаза.

— Все кадеты очень невоспитанные люди, и я военных не люблю!

Точно цветок распускается в сердце Павлика. Да, да, это что-то новое, это на нее не похожее; она держалась раньше иных воззрений и вот изменила им.

На взгорье, на выезде из оврага, они крепко, в молчании жмут друг другу руки. Не смотрят один другому в глаза. Но от этого вновь возникшая дружба не делается меньше. Оба взволнованы, оба понимают.

А через, минуту их экипажи разъезжаются в разные стороны — вправо и влево.

«Да, конечно, мы приедем к ним в гости!» — думает Павел и улыбается.

— Чему ты улыбаешься, маленький мой?

— Ах, конечно же нет, что я так, мамочка! Я вспомнил. — И громкий радостный смех, явившийся против воли, против желания, бурно и сладко вздымает душу.

— Да что ты? Чему ты смеешься?

— Ничего, мама, что я так.

Опять старый дом. опять тетка, опять лес, солнце и несложные деревенские шумы.

Точно и не уезжал Павлик. Гак же зеленеет трава, так же солнце блещет, и на вершинах осокорей так же немолчно перекликаются грачи.

Даже радость всплывает на сердце словно прошлогодняя: светло, шумно сделалось на душе и весело, и захотелось улыбаться, и душу теснило этой радостью невнятной, и ширилась грудь.

И в том же ситцевом капоте, в таких же папильотках, с теми же недобрыми мышиными глазами появилась на веранде тетка, когда приехали они, и так же встретила их, словно теми же не очень любезными словами.

Но главное, как только сказала она, уже точно, как ранее, поднялись с гамом над рощей грачи и. каркая, полетели туч ей над домом, отчего небо сделалось черным. Это было уж так похоже на первое, что на мгновение Павлику показалось даже, что отъезд из деревни и все городское житье было сном.

Вошли в дом, на свою половину: там в передней дремал седенький Повар Александр.

— Александр, это я приехал! — крикнул радостно Павел, и древний повар поднялся.

— Заснул я маленько, не дождавшись: здравствуйте, барыня, здравствуйте, барчук!

Пока вносили и распаковывали вещи, Павлик не знал, что делать, и сидел на постели. Потом прошелся по оранжерее, вышел в садик и присел на крыльце под березой. Еще более усохли эти две березы от старости; верхи их обнажились и печально торчали. Для того чтобы увидеть верхи, надо было отойти на полянку; в садике по-прежнему зеленел кустарник, цепкие ряды чилиги пестрели подле куриной слепоты; голодные котята по-старому ползали под кустами, выгибая хвосты… «А что же цветы мои?» — сказал себе Павлик, изумленный, что он сразу не вспомнил о них, и хотел побежать, но на крыльце появился худощавый старик в халате, с кривой белой бородой, с выпученными глазами и, застучав костяшкою по перилам, крикнул угрюмо:

— Разбойники, шалопаи, я-то вас растуда!

— Павлик, Павлик, подойди к дедушке! — завизжала и появившаяся за ним тетка Анфиса, но угрюмо посмотрел на обоих Павел и пошел в свой сад.

Невесело и нерадостно смотрели его цветы. Было ли рано еще или погода стояла сухая, только стояли они нетесно на своей лужайке, худые, маленькие, утомленные, и жалко серели листики, еще лишенные бутонов и цветов.

Сад показался Павлику вымершим и унылым. Он покинул свои цветы для города, и вот цветы уж не встречают его; они прожили суровую зиму-под снегом; они видели осенние ливни и холода; и растут они неслышные и забитые, навевающие на сердце не радость, а грусть.

Печально оглядев свои клумбы, уходит к дому Павлик. Мать стоит на крылечке, зовет его к чаю.