Целомудрие - Николай Крашенинников

Заканчивал работу Павлик, когда вызвали его к тетке. В спальне деда находилась и мама, и лицо ее было испуганно и печально. Дедушка был болен, лежал в постели и стонал.

Мать подвела Павлика к старику. Тот пучил глаза, его рот кривился, он жевал губами.

— Смотри, дедушка захворал! — сказала тетка Анфа. Глаза се были красны.

Недружелюбно покосился на нее Павел. Ему показалось, что тетка плачет нарочно, что она вовсе не расстроена и не огорчена. Молча стоял он. Ему не было жаль деда. Дед был нехороший, несправедливый: он отдал лучшую часть дома тетке Анфисе, а маме велел жить в оранжерее. Не любил Павел деда, и не было ему жалко его. Рассеянно постоял он подле постели и ушел.

— Да поцелуй же ему ручку! Поцелуй ручку! — крикнули ему вдогонку тетка Анфиса.

Но не повернулся Павлик. Уходя он услышал еще, как тетка сказала маме, что у него «каменная душа».

Павлик вошел к себе в комнату, против ноли думая о деде. Хоть он показал себя суровым и бесчувственным, однако проделал все это он больше для виду, чтоб тетке насолить. В сущности же неприятно было, о у деда кривился рот. Должно быть, было больно ему. Он хотел влезть по лестнице к одному портрету, но внезапно увидел у стенки Пашку. Лежала она за печкой, прямо на полу, без подушки под головою, расставив ноги, и ноги были голые выше колен, потому что юбка завернулась. Лицо Пашки было закрыто рукою, и она не двигалась, точно спала. Какое-то мгновение тайное чувство подсказало Павлику, что девочка не спала, что она пришла нарочно. Но зачем именно в его комнату? Как смела? Что надо ей?

Чувствуя дрожь во всем теле, двинулся к ней Павлик, и внезапно Пашка схватила его за руку и, побледнев, стала клонить к себе, но тут же, совсем необычайно и странно, из-за стены теткиной половины раздался громкий стон. Стон этот пронесся через оранжерею так одиноко и жутко, что Павлик сейчас же забыл про Пашку и бросился к тетке. Он вбежал в дом и остановился на пороге спальни деда. Старик лежал с желтым лицом и стонал, двигая из стороны в сторону головою. Глаза его были выпучены, рот раскрыт и хрипел. В стороне, лицом к окну, стояла мать Павлика, ее плечи дрожали; тетка плакала у икон, а на постели деда сидела прачка Аксена и делала с дедом что-то странное, отвратительно-бесстыдное. Павлик видел только его худые голые желтые ноги, и около них двигались пальцы прачки.

— Мама, что это?.. — закричал во весь голос Павел.

Не двинулась мама, точно она окаменела; а тетка отвела заплаканное от икон и проговорила, всхлипывая:

— У дедушки грыжа! Как он мучается, владычица!..

«А зачем здесь солдатка?» хотел спросить Павлик, по увидел что-то еще более безобразное, и, стиснув зубы, чтобы не крикнуть, закрыв глаза руками, выбежал из комнаты. О, какая жизнь была бесстыдная! Как безобразны люди!.. Если б в это время в его комнате была Пашка, он бы, может быть, стал бить ее и кричать. Но не было Пашки.

К вечеру деду, однако, сделалось лучше. Припадок прошел. Но уж совсем противно стало Павлику смотреть на старика.

Погода изменилась, дожди стихли, и точно иное, маленькое солнце вилось имеете с солнцем небесным: приехала Линочка.

Конечно, приехала она не одна; конечно, вернее было сказать, что приехала бабушка Александра Дмитриевна с Гришей и захватила с собой кузину Лину; но для Павлика Лина стояла па первом месте: приехала Линочка и как неизбежное привезла с собой бабушку Ольховскую и кадета.

И потому так ей обрадовался Павел, что долго все пасмурно было, страшно и темно, а вот появилась розовая девочка со светлыми глазами, которые блестели, с косичками пепельными, что золотились на солнце огнем.

— Линочка приехала! — крикнул он в таком восторге, что мама удивилась. Павел понял, что выдал себя, не следовало так радоваться, да было уж поздно.

Он так радостно побежал навстречу Ольховским, что подивилась и тучная Александра Дмитриевна. Но, как солидная дама, она придала все радости Павлика исключительно на свой счет.

— Какой он милый у тебя, Лиза, и родственный, и как бабушку любит! — с удовольствием проговорила она, и ее рот еще более скривился.

Вся душа раскрылась в Павлике, как увидел он Лину. Такая светленькая была она, светлая и нарядная, так не подходила к тому, что было, последние дни вокруг Павла: к дикому лицу деда с вытаращенными глазами, к заплаканному и злому взгляду тетки Анфы, к лившим непрерывно дождям, что она показалась Павлику пришедшей из иного, небесного мира. К тому же в последний раз перед выездом из Погромного оврага они так значительно пожали друг другу руки.

— Я очень обрадован вас увидеть! — весьма красиво сказал он кузине.

Но, сверх ожидания, Линочка вовсе не выглядела довольной.

— Меня так запылили в дороге, в глаза попала соринка и голова разболелась! — недовольно ответила она на приветствие Павлика

Тот даже отступил: слишком было уж неожиданно. В то время как он полон самой светлой, единственной радости, барышня с алым бантом говорит о дорожной пыли, о соринке, о головной боли.

— Я даже не хотела сюда ехать! — как бы в полное уничтожение добавила она.

Отвернулся Павлик. Потемнели глаза его.

— Что же, если она такая, я уйду! — горько сказал он и отошел к Грише.

Кадет на этот раз держался просто. Вероятно, и то, что Павлику шел одиннадцатый год, оказывало на него влияние. Держался он по-товарищески.

— Не сходить ли нам перед завтраком искупаться? — предложил он.

Павлик подумал: таким образом, уйдя с Гришей, он даст реванш изменчивой кузине.

— Да, пожалуй, я бы пошел купаться, ответил он, вкладывая в тон своего голоса возможное спокойствие. — Только я купаюсь ведь в ванной, — добавил он тише. — А ты, чего доброго, пожелаешь купаться в реке?

— Здесь купаются в мельничной канаве, у огородов, — там не глубоко и дно песчаное, объяснил Гриша.

Положительно не было вещи на свете, которой бы он не знал. Павлик отправился за полотенцами, сказался маме.

— Только сразу не входи в воду, маленький, непременно остынь… — Пощадила его мама перед гостями, лишь тихонько перекрестила, да и то Павлик покраснел: «Ведь Лина же смотрит!»

Отправляясь на купание, уж конечно Гриша забрал свой тесак. Вид у него был такой могущественный, что неприятно стало Павлику, зачем возвратил он дяде оружие, да еще так глупо, забросив за шкаф.

— Сюда, за мной! Здесь дорога, я знаю! — командовал Гриша.

Они шли вдоль сельской улицы, по которой там и сям в зеленой пахучей воде полоскались утки. За оврагом тянулся ветловый лесок, молодой и свежий, и приятно шумел. Летали около прозрачнокрылые стрекозы и, приплясывая в воздухе, все скашивали на идущих свои металлические глаза. Листы деревьев казались позолоченными солнцем, которое без пощады калило небеса.

Теперь перед глазами вскинулись огороды — громадные гряды, засеянные картофелем и луком. Кучи баб и девчонок возились над грядками, пронзительными голосами распевали песни. Они пололи лук. От жары уши у всех были красны, как поджаренные кренделя.

Когда Гриша проходил между рядами пололок, он подергал некоторых из них, которые были посмирнее, за косы и за платки. Девки встречали идущих развязным смехом, бросали Грише непонятно-глупые фразы, вроде «купаться-засигаться», и при этом пялили на конфузившегося Павлика глаза, отчего ему делалось еще более неловко.

Проходили они дальше, меж кустов уже светлела канава, и ощутил Павлик, как в спину ему здорово плюхнуло картошкой, а Грише так крепко угодило в затылок, что в черепе словно треснуло: крак!

— Ах вы, халды! — закричал побагровевший Гриша и, нагнувшись, поднял с земли пару черенков.

Но в это время еще его шлепнуло в лоб и в щеку, и он счел за лучшее побежать прочь, а за ним последовал, конечно, и Павел.

И вот они бегут прямо по грядам, и капуста всхлипывает под их ногами; потом Гриша оглянулся, заметил обескураженное лицо Павлика, сконфузился и остановил бегство.

— Я в канаве наберу галек и всем халдам здорово отомщу! — прошипел он, блестя озлившимися глазами, а Павлик, хотя и не понимал слова «халда», но думал, что это, должно быть, что-то очень непонятное, и укоризненно заметил:

— Вот ты, Гриша, ругаешься, а ведь ты их сам первый задирал.

Из канавы доносились визжание и пронзительные песни. Немало, должно быть, там купалось девчонок; Павел видел, как выскакивали из воды на берег они, длинноволосые, с белыми телами, как быстро, одним движением, набрасывали на головы свои рубахи и юбки и как не успевшие одеться шныряли в полынь. Между тем Гриша шел прямо на канаву, и Павлику становилось от этого тревожно.

— Ведь там девочки купаются, зачем же туда? — сказал он. Никогда он здесь ранее не ходил.

— Вот еще! — равнодушно возразил Гриша и запихал в карманы еще несколько черепков. — Вот невидаль, девчонки! — Голос его был полон такого презрения, что Павел нахмурился. — Они будут целый день полоскаться, так мы и будем их ждать?. Нет, я их выгоню! — Он пошел к воде решительным шагом.