Целомудрие - Николай Крашенинников

Еще не подсохла земля, хотя солнце и сильно грело. На взгорьях виднелась пыль, а в ложбинах колеса брички вязли. Тот же ямщик, те же лошади, та же мама, по не тот едет Павлик в деревню. Да, он едет в дедушкин дом. к своим цветам, к блаженному Феде, и кругом весна мерная, весна апрельская, самая юная, самая золотая, но не светло на сердце. Притихло оно, притомилось. Или то, что долго жилось у чужих, без матери, придавило его? Или но глазам мамы видно, как болела она, как мучилась, как скучала по нем?

Что с тобой, отчего ты невесел, маленький? — спрашивает она.

— Нет, я весел, мамочка, право же, я весел…

— Весел, а говоришь так печально…

— Я не печалюсь, мама, совсем не оттого…

— Разве ты не ждал меня? Разве я не с тобою?

— Нет, я ждал тебя, и ты со мною, мама, но отчего… отчего мы всегда должны жить отдельно и отчего другие все вместе живут?

Тускнеет и тмится лицо матери.

— Оттого, что у нас нет денег мама? А мои триста рублей?

Гладит но руке маленького своего, гладит и шепчет:

— Птенчик ты мой бедненький, птенчик одинокий и жалкий, всегда буду с тобой.

— И папа у нас умер, и дядя, и все… Отчего же у других никто не умирает?

С непостижимой высоты смотрит раскаленное тысячелетнее солнце. Веет ветер, спокойный и равнодушный; равнодушный, думающий о своем, сидит на козлах ямщик, и они двое, мать и сын, они двое, они только двое во всей земле.

— Хоть ты, мама, ты, мамочка, никогда не умирай.

— Нет, я не… — говорит мама и кашляет. — Я… Милый, маленький голубенок мой!

Медленно проплывают мимо экипажа серые ощипанные голодные избы. Лошади и коровы пасутся голодные: жалко и жалобно проступают ребра и кости позвонков. О, какая жизнь бедная, какая трудная и обиженная; как со, типе палит немилостиво, как немилостиво все на земле.

Нет, ни о чем не хочется думать; так бы склонил голову на колени мамы и спал бы… всю жизнь спал бы. чтобы не думать ни о чем.

— Утомился, маленький, приляг отдохни.

— Не, я не хочу, — чуть слышно отвечает Павлик, а голова его уже клонится на колени матери. — Я совсем не хочу спать, мама, я только..

Уже невнятно идут слова, он смущенно улыбается и вот уже дремлет, укачиваемый дрожинами тарантаса. Шелестят по сторонам, точно убаюкивая маленького, обиженного, травинки степи.

Печально и радостно улыбается мама. Вот все, что дорого для нее в мире и свято, сейчас на ее руках. То, что осталось от прежней жизни, то, что останется и после нее.

А лошади все бегут, все катят тарантас дальше, уже клонится солнце к западу, нот деревня, вот и ночлег.

Скрипят ворота. Лошади остановились перед ними, и Павлик просыпается от того, что остановился экипаж.

Взглядывает на мать, осматривается вокруг, улыбаясь: во сне он отдохнул и теперь радостен, теперь снова дитя.

— Мама, где мы? Разве приехали?

— Мы проехали половину дороги, теперь будем здесь ночевать.

Посреди двора рядом с их экипажем стоит другой, только более поместительный, с поднятыми кверху оглоблями. Ночевать они пе будут в одиночестве: еще какие-то помещики приехали на отдых.

Забрав сумку с провизией, идут они к дому, а на крыльце сидит кадет Гриша Ольховский и мастерит себе из ветки шиповника стрелу, смазывая дегтем ее и руки свои.

— Да неужели это ты, Гриша? — в удивлении спрашивает Елизавета Николаевна. Вот случайность! Вы едете к себе?

Поднимается Гриша, обрадованный нелицемерно.

— Мама, мама! — кричит он в окно. — Приехали Леневы, выходи скорее!

Смущенно здоровается с ним Павлик, а Гриша радостен и любезен.

Он ничего не помнит; привык ли он драться в своем корпусе и считать войны занятием обыденным или в самом деле был у нею такой забывчивый нрав, только он целуется с Павлом в искренней радости, а тому хотя и вообще неприятны поцелуи, но здесь кажутся вполне уместными: они предают забвению все.

— Да ты вырос же здорово! — говорит он Павлу. — Пожалуй, теперь подойдешь мне под плечо. Тебе, наверное, исполнилось десять?

— Да, исполнилось, — подтверждает Павлик, довольный тем, что ом становится старше.

Выходит из дверей на крылечко мать Гриши, пухлая Александра Дмитриевна. Она восклицает и улыбается, ее щеки трясутся, половицы сеней под ней ходят, как клавиши, и опять все звенит. Она очень до вольна встречей, такое томление в этих поездках, такая скука!

Направляются они в горницу, а за самоваром сидит барышня с пепельными волосами. Это же, конечно, кузина Лина: как она выросла, как похорошела, ее губы совсем алые, как цветы. Она казалась несколько похудевшей, ее щеки не были уже так пухлы, как прежде, и серые глаза словно выглядели строже.

— Как же это Линочка сюда попала? — спросила Елизавета Николаевна.

Александра Дмитриевна объясняет: она тоже ездила в город, из Ташкента прибыл по делам службы ее дедушка, генерал, единственный ее родственник, оставшийся в живых; он был стар и богат, имел Ташкенте два дома, с ним необходимо было повидаться, и вот Линочку повезли.

— Он и сейчас положил в банк на ее имя четыре тысячи! — грубо добавила Александра Дмитриевна и погладила Лину по голове.

От скуки или радости она болтала без умолку и сообщала разные сплетни. Дети посидели около взрослых, потом им это наскучило, они решили пройтись по селу.

— Смотри, Линочка, только не утоните! — сказала еще Александра Дмитриевна.

Очевидно, приезд ташкентского генерала засел у нее в голове, и она была любезна с Линой, чего раньше не замечалось.

Взявшись за руки, трое вышли во двор. Там было грязно, бродили свиньи и хрюкали. Так как было еще не темно, они решили выйти на улицу, осмотреть, село.

— Тут где-то должно быть озеро и на нем утки! — сказал Гриша. — Вот было бы ружье, я бы их к ужину настрелял.

За поворотом улицы оказались низинка и косогор, весь заросший кустами; а за кустами виднелся мост, и под ним тихо журчала речка, действительно полная уток, только не диких, а домашних. В теплом вечернем сумраке вместе с утками полоскались в воде и крестьянские дети с соломенными полосами; были у всех них пухлые, раздутые животы, и Павлик решил, что они много наелись. Линочка сейчас же, увидев купающихся, повернула в сторону, за нею направился и Павлик, а кадет Гриша, как военный человек, набрал в карманы комьев засохшей грязи и побежал к реке.

Теперь Павлик остался наедине с барышней и не знал, о чем говорить. Он очень досадовал, что этот буян Гриша убежал от них, и шел подле Линочки в смущенном молчании.

Главное смущало его: ведь в последний раз они расстались совсем необычно. Он застал Линочку в странном, растерянном положении, он поколотил кадета Гришу, и поколотил серьезно, о чем же было теперь толковать?

И он шел подле и молчал и кусал губы; без Гриши он не решался взять барышню за руку и шел в отдалении, припоминая: о чем же теперь следовало завести разговор?

Некогда Нелли объясняла ему, что кавалер должен разговаривать с дамами о погоде; но ведь об этом, несомненно, полагалось беседовать лишь на балах. Теперь же вокруг падал сумрак, плохо было видно, никаких разговоров на эту тему предпринять было нельзя.

И особенно стыдным показалось, что первая вступила в беседу барышня. Она шла совсем не робея, неторопливо и чинно. И сказала она обычным голосом, Павел даже позавидовал ее самообладанию:

— Как мы встретились неожиданно даже!

Подтвердил это Павлик, а дальше опять в голову темы не шли: снова продолжала разговор барышня, и очень тактично:

— А вы всю зиму прожили в городе?

Тут уже легко было ответить, разговор мало-помалу завязался. Сообщила кузина Лина, что с семьей тети Евфимии она вовсе не была знакома. Да, это странно, объяснила она, но ведь так часто бывает, что не все родственники бывают знакомы; поэтому они и не были с визитом у Евфимии Павловны; Линочка только слышала, что она очень хорошая дама и воспитана хорошо.

Они уже подходили к постоялому двору, когда их нагнал запыхавшийся Гриша. Платье его было мокро, громадный кусок глины лежал за его воротником, но он был очень доволен.

— Я их всех обратил в бегство! — хвастливо сообщил он.

Теперь уже Павел был недоволен появлением кадета. Разговор совсем наладился, и беседовать было приятно, и вот в их деликатные беседы ворвался чумазый Гришка и сразу наполнил все вокруг себя воинственным задором: такому-то он попал в спину, у такой-то рубашку разодрал, а третьего хотел было сбросить с моста через перила, да своевременно пожалел.

Замолчал Павлик и только шел подле Гриши и улыбался презрительно. Поглядывал он на Линочку: что она? Как относится к грубым кадетским беседам? Но она шла ровно и неспешно, и непроницаемо было лицо ее.

Пришли домой; там взрослые уже приготовлялись к ночлегу. Александра Дмитриевна яростно замахала руками на сына, приметив расстройство его костюма.