Целомудрие - Николай Крашенинников

— Подержи мне его! — сказала тут же Нелли и, раскрыв веер во всю ширину, сунула его в руки Павлу и отошла.

А Павлик охнул и побледнел и смотрел на веер растерянными глазами, не зная, что теперь следует предпринять. Он чувствовал себя окончательно погибшим.

Между тем к нему снова подошла Нелли с какой-то институткой; как старшая среди детей, Нелли изображала собой хозяйку; она познакомила институточку с Павлом, потом нашла и ей кавалера, и еще пару, и танцующие потеснились.

Грянула музыка, а Павлик все еще думал о веере; под влиянием этого он спутал первую фигуру кадрили, но смущение его увеличилось еще тем, что vis-a-vis[1] оказалась та необыкновенная красавица девочка, которая походила на грузинку.

— Надо сюда! — сказала она Павлику сурово (так ему показалось) и опустила глаза. Сердце Павлика облилось кровью, и он едва смог закончить фигуру.

— Разве ты помнишь кадриль нетвердо? — спросила его и Нелли.

Павлик ответил, что он знает танцы, его мама всему научила; но он только спутался, оттого что, потому…

Так и не добилась от него Нелли, что означало это «оттого что» и «потому». Он молчал упорно, пока не началась вторая фигура, и здесь уже не путал, а, проходя мимо своей vis-a-vis, все посматривал на нее восторженными глазами. И только раз возвела она на него свой неулыбавшийся взор.

Когда начался grand rond[2] и затем суетливое бегание по всем комнатам, соединенное с шалостями и смехом, неловкость сошла с сердца Павлика. Он тоже начал кричать и бегать, как бегали все, он так же толкался, как другие толкались, и, задев на одном ломберном столе свечку, уронил ее на пол и с хохотом убежал.

Их необычайный дирижер, которым оказался капельмейстер дядя Василий Эрастович, выдумывал такие фигуры, что все танцующие покатывались со смеху; смеялся и Павлик, но внезапно увидел подле себя неулыбавшееся лицо своей vis-a-vis и стих и робко отошел. Потом они бегали длинными цепями по верху, и дядя Василий нарядился в черный шлык бабки Прасковьи; все смеялись над дядей и над суровой бабкой, которая за это хлопнула его вдоль спины полотенцем; а Павлик все думал о таинственной красавице. Отчего она такая суровая, какую тайну несла? Отчего совсем она не смеется, совсем, совсем? Отчего ресницы у нее такие длинные? Отчего такое бледное лицо?

Наконец неутомимый капельмейстер объявил перерыв, приказав всем кавалерам благодарить своих дам «а genoux»[3].

Опустился Павлик перед Нелли на колени, и белую туфельку увидел и улыбку Нелли.

— Merci bien![4] — сказал он, и Нелли показалась ему прекрасной.

Потом он пошел благодарить и свою vis-a-vis, но перед ней не решился опуститься на колени, и представилась ему прекрасной и эта, и он не знал, которая же лучше, и сердце в нем раскололось.

— Принесите мне мороженого! — сурово сказала ему vis-a-vis.

Павлик пошел за мороженым, достал блюдечко и ложку, шел к молчаливой своей даме и продолжал размышлять. Вот обе они красивые, а какие разные. Одна веселая, насмешливая, с призывающими глазами; другая строгая, бледная, словно его отталкивает, но, отталкивая, неотвратимо влечет к себе.

Так робел он перед этой строгой красавицей, что, едва подав ей мороженое, хотел удалиться. Но подвинулась vis-a-vis на маленьком диване, где сидела, под пальмой, и, когда Павлик этого движения не понял, бросила на него пристальный, неулыбающийся взор.

— Можно ли мне присесть здесь с вами? — робко спросил Павлик и огляделся.

Нелли в это время опять здоровалась с вновь прибывшими; она не могла теперь устроить Павлику неприятность, и он присел подле девочки и молчал неловко, все придумывая, с чего бы начать разговор.

И уже поднимались в его голове указанные Нелли темы, как сама начала беседу vis-a-vis. Она сидела так непринужденно и красиво и так ловко подносила к губам ложечку с мороженым, облизывая ее острым красненьким язычком, что Павел позавидовал: ведь вот же, она не робеет… Зачем же он?.. И опять услышал он близ себя ее низкий медленный голос:

— Ведь вы — Павел Ленев?

— Да, я Ленев, — ответил Павлик и совсем по-детски добавил: — А что?

— Мне о вас говорили, что вы хорошо читаете стихи, — ответила барышня покойно и неторопливо. — А меня зовут Тасей Тышкевич, я в гимназии учусь.

— Я тоже скоро буду учиться в гимназии! — Павел даже покраснел от радости: ведь он нашел наконец тему. — Уже осенью я поступлю в гимназию — там мама решила.

— Я вашу маму знаю, мы также жили раньше в Москве, — сообщила Тася и, заметив, что лицо Павлика потускнело, остановилась.

— Мы никогда больше уж не поедем в Москву! — печально ответил После молчания Павлик. — У меня там папа умер, так похоронили его.

И вот черные глаза поднялись на него, отененные ресницами; они долго-долго смотрят друг другу в глаза, и что-то немое и согласное проходит от взгляда к взгляду.

— Я слышала и об этом, — тихо говорит Тася. — Ваш папа был необычайный, все любили его.

Так говорит она веско и строго, такими круглыми спокойными словами, совсем как большая, и в то же время нежна и хрупка, как сахарный ангелочек; теперь она начинает рассказывать о том, что говорили в ее семье об отце Павлика. Она же все знает о нем, об его отце и семье, почему-то она все знает об этом больше Павлика. Павлик сидел подле нее, всматривался в тихое и строгое сияние ее глаз, вслушивался в мерно падающий спокойный голос и испытывал странное очарование в сердце и во всем существе. Сердце в нем тлело, билось неровно и загадочно. Когда барышня кончила говорить, некоторое время они просидели в молчании. Тишина стояла. Большая, чистая, не такая, как в деревне.

— Я не знал ничего этого! — негромко проговорил Павлик и посмотрел на Тасю. — Мне не рассказывала мама об этом ничего.

Теперь они смотрят друг на друга доверчиво, точно высказали особенное, свое, и не теми случайными словами, которыми говорили, а какими-то другими, не сказанными, не написанными, не изобразимыми никак. Исчезла неловкость на сердце Павлика; так ему хорошо с этой девочкой, и жутко и сладко; так чудесно примечать, так привлекательно и радостно, что глаза у нее — строгие, не улыбается она и говорит совсем не то, что рассказывается на балах.

Однако по всем комнатам дома проходит волнение; все встают со своих мест, покидают столы и карточные игры, все сдвигаются в залу. Появляется и Нелли и говорит:

— Вот вы где запрятались, пойдемте, сейчас Новый год.

Они идут трое в зал, глаза Нелли смотрят на Павлика совсем нелюбезно. Она учла момент — Тасю позвала сестра, — она склоняется к Павлику и говорит ему шепотом, блистая глазами:

— Я тебе потом за это до гроба отомщу!

У всех в зале торжественные лица; поднялись со своих мест даже древние старушки; пожилые люди одергивают сюртуки, молодые дамы тайком пудрятся перед зеркалами, а дядя-капельмейстер уже собрал около себя толпу певчих и шепчется с ними, звеня камертоном.

И вот часы в зале гулко и торжественно бьют двенадцать раз. Немного жутко, хотя подле Павлика стоит улыбающаяся мама. Кончили часы бить, капельмейстер поднял руку, и раздалось пение.

«Царю небесный…»— высоким и сильным голосом начал дядя Василий, и сейчас же суровые, грозные басы прогудели, потрясая потолок:

«Утешителю, душе истинный»…

«Иже везде сый», — пропели уже все, и хор тонких детских невинных голосов вступил в молитву:

«И вся исполняй, сокровище благих,

И жизни подателю»…

Так торжественно и мерно неслось по зале моление-песнь, что душу Павлика захватило умиление. Ведь это же поют в той зале, где только что смеялись и дурачились. Теперь здесь плыла такая широкая волна неземной грусти, что казались похорошевшими все лица, даже старые, даже лицо строгой бабки Прасковьи.

«Приди и вселися в ны!» — шепнул и растроганный Павлик и в это время почему-то подумал о Тасе и позвал ее, и она словно подошла и вселилась, и стало это навсегда, и задрожало в душе, и он увидел слезь: на глазах матери, увидел, как она склонилась, и пение, и то, что стало внутри него, вдруг показалось ему таким прекрасным, что у него самого застлало глаза. Он очнулся тогда, когда в зале затихло и все стояли с бокалами и целовались, поздравляя друг друга. А в отдалении стояла неулыбавшаяся Тася и пристально, почти жутко смотрела на него. В отдалении стояла — и была близко; все же близкие — как были далеки!

— С Новым годом, мой маленький! сказала ему мама, и Павлику так стало радостно, что первый поцелуй свой она отдала ему.

И он бросился к ней на шею и в восторге заплакал и хотел сказать еще что-то, но сейчас же остановился, потому что около него виднелись смеющиеся лица тети Фимы и других.

— С Новым годом! С, новым счастьем! сказала Павлику тетя Фима и добавила улыбаясь; — Вот ты не любишь целоваться, а теперь все девочки тебя до смерти зацелуют.