Целомудрие - Николай Крашенинников

— Отдай мне сейчас же письмо!

Должно быть, лицо его было страшным, — Нелли взмахнула руками и бросилась прочь. Он видел, как стремилась она спрятать письмо; и вот он бежит за Нелли, и настигает ее у двери, и заносит руку, и ударяет ее в спину, раз и другой, потом поскальзывается, ударяется о косяк головою и, застонав от боли, бежит дальше, мимо изумленного Олега и Стася.

— Да что такое? Что случилось? — спрашивают они, а он все бежит за ускользающей Нелли, и за ним бегут двое мальчиков.

Он настигает Нелли у лестницы в нижний этаж, на повороте, выхватывает у нее письмо и тут же, слыша, что письмо разорвалось, отчаянно, полный огорчения и обиды, ударяет ее кулаком в плечо. Она вскрикивает, бежит дальше, а на него с озлобленными лицами налетают Олег и Стасик, и один схватывает его за куртку, а другой жестко и звучно бьет в щеку подле самого уха.

Хлоп!

Павлик видит, что он лежит на средней площадке у перил, и на него насел Олег и держит за руки, а Стасик тузит его кулачками по ноге, обливаясь потом, тяжко пыхтя. Но у него, у Павла, есть еще нога; он сгибает ее, потом выпрямляет, попадает Стасику в живот, и тот с пронзительным криком, таким оглушающим, что из дверей внизу показываются взрослые, катится по лестнице вниз.

«Теперь уже все кончено!» — говорит себе Павлик, медленно возвращается к себе наверх, забирает свой ранец, коробку с мамиными письмами и спускается вниз. Проходя мимо столовой, он видит, как возле лежащего на столе, пронзительно визжащего Стасика столпились с обеспокоенными лицами взрослые и тут же страшная бабка.

Что-то подталкивает его туда, но страх сжимает сердце, и он, повторив: «Все кончено», надевает в прихожей пальто и шапку и выходит из дому.

Лицо его бледно, на щеке горит точно огненное пятно, куртка разорвана, он твердо переходит улицу и решительно звонит к тете Нате.

Больше он никогда не войдет в дом тети Фимы. Он будет жить у тети Наты; если же она его не примет, он утопится в реке.

И очень просто.

— Я пришел к вам жить, тетя Ната! — решительно объявляет он.

Ночью Павлик просыпается и думает: «Да, вот как прошел вчерашний день, вот куда заехало дело».

Он у тети Наты, он лежит в ее спальне, в ее постели. Он навсегда покинул дом милой тети Фимы с прекрасными глазами, он никогда больше в него не войдет.

Темно в спальне, лампада перед образами погасла, он лежит со Степой в широкой постели тети Наты, с которой она только что поднялась. Спальня эта — очень красивая, с большими блестящими образами, с огромной картиной какой-то битвы, с разными вещицами из перламутра и кипариса.

Когда Павлик пришел, тетя Ната очень удивилась.

— Что это у тебя на щеке? — спросила она.

Делать было нечего, следовало рассказывать все, ведь Павел по-прежнему сохранил отвращение ко лжи.

И он рассказал все без утайки, начав от письма; его повесть прерывалась гневными возгласами тети Наты.

— Как? Они же взяли у тебя письмо, и они же трое накинулись на тебя? — спрашивает она, и на ее добром пухлом лице гневно движутся злые тени. — Да где же взрослые были?

— Нет, это не так, — поправляет тетку Павлик. — Все же драться начал я первый, с кулаками, а Нелли только украла у меня письмо.

Но тетя Ната не стала дослушивать Павликовых объяснений и, порывисто нацепив на себя тальму и шляпку, вышла из дому.

Посмотрел Павлик в окно: большими шагами она переходила через улицу, значит, направлялась в дом тети Фимы. Так и есть, она позвонила у подъезда и вскоре скрылась за дверью.

Павлика обступили Кисюсь и Мисюсь и кадетик Степа.

— Ты теперь жить у нас будешь? — спрашивали они в один голос и опять начали таскать и сваливать подле Павлика все свои игрушки.

Их необычайная доброта показалась в то время Павлу такой трогательной, что он не сдержался и заплакал. Нервы у него были напряжены; он думал, что в доме тети Наты будут долго с ним разговаривать и его упрекать, ведь был же и он виноват, во всяком случае! А все здешние его, наоборот, ласкали, и даже сам дядя, капельмейстер Василий Эрастович, увидав на его щеке большой синяк, покачал головой.

— Вот уж плакать не следует, — сказал он добродушно и налепил Павлику на щеку какой-то пластырь. — Ты, брат, «мужчичина», а мужчины не плачут.

Наконец-то появилась и тетя Ната. Лицо ее выглядело ровнее, она принесла с собою несколько смен Павликова белья и говорила уже без сердца.

Впечатление у нее составилось такое, что будто во всем виновата эта «ломака Нелли». Правда, Олег признался, что он очень сильно оттузил Павлика, но все же причиной беды явилась старшая девчонка: нельзя было воровать чужих писем; что же касается до главного потерпевшего, Стася, то действительно он сильно расшибся на лестнице и, хотя все кости оказались целы, лежит в постели. Побледнел Павлик при этом известии.

Не добавила к рассказу своему тетя Ната, что старая бабка грозилась Павлика в ступе истолочь и что Евфимия Павловна не придавала значения Павликову уходу, надеясь, что после первых треволнений Павлик все же придет к обеду. Говорить об этом тетя Ната не считала удобным: Павел мог подумать, будто хочет она, чтобы он ушел.

Павлика переодели, зачинили на нем изодранную блузу, потом стали варить какао, и затем все, даже дядя-капельмейстер, играли в фанты. Какой-то уют ощущался в доме; правда, у тети Фимы было жить спокойно и удобно, но там все же дети и взрослые жили особо. Может быть, оттого, что дядя Петр Алексеевич был в важных чинах, Павлик не мог себе представить его играющим в фанты. Дядя же Василий был просто капельмейстер; должность его была, стало быть, веселая, и играть в фанты с детьми ему было не зазорно; Павлик вскоре же начал смеяться и прыгать, чего раньше за ним не замечалось.

Перед обедом на несколько мгновений на его сердце опять потемнело. Пришла от тети Фимы горничная Васена. Не случилось ли чего, не хуже ли стало избитому Стасю? Но явилась она звать Павлика к обеду. Хотели и это от Павлика скрыть, но тот как-то сразу догадался. Наступило молчание, тревожное, неловкое, все ждали его ответа, и крепко держались за руки Павлика с встревоженными лицами Кисюсь и Мисюсь.

— Нет! — проговорил Павлик в волнении и задохнулся. Несколько мгновений он молчал, борясь с собою. Мысль о том, как встретит его бегство мама, всколыхнула душу. Но он нахмурился и обратился к тете Наташе: — Нет, я туда не пойду больше; а мне у вас можно?

Насколько первая половина фразы была решительна и грозна, настолько вторая была смущенно-просительна. Смутилась и тетя Наташа, и даже дядя Василий.

— Конечно, можно, и не об этом речь! — проговорил он и пожал плечами. — Но подумал ли ты, мужчина, о тете Евфимии? Ведь она может очень обидеться, а она уж совсем не виновата.

Прекрасные, упрекающие глаза тети Фимы поднялись перед Павлом. Он покраснел, сгорбился, его веки задрожали… Надо было непременно сказать что-нибудь решительное, иначе, чувствовал Павлик, он может не сдержаться.

— Нет, я у вас навсегда останусь, — сказал он и, вспомнив свое решение, добавил: — Если же вы меня прогоните, я в речке утоплюсь!

Тут в один голос заревели Кисюсь и Мисюсь. Даже у Степы рот растянулся в гримасу: все они поверили жесткому решению, и, скрывая улыбку, тетя Ната вышла в прихожую и сказала прислуге:

— Павлик останется у нас.

Васена вышла, потом ее вернули. Наталья Васильевна решила написать записочку в дом.

«Милая Фимочка, — писала она, — Павлик очень нервный, и ты это знаешь. Пусть поживет он у нас несколько дней, а там увидим, как дальше поступить».

И Павлик был оставлен в доме у тети Наты.

Все думает, думает, лежа в постели. Павел.

Вот через три дня в деревню придет письмо от тети Фимы. Она расскажет маме, что Павлик от них ушел, что он дрался и так ударил маленького Стася, что тот лежит в постели. Как примет это известие мама? Что подумает о нем, как плакать будет, что у нее такой разбойник сын?

Ведь неудобно же рассказывать, что все дело произошло из-за письма. Правда, письмо могло опозорить его неслыханным позором, но все же от этого никак не следовало драться; конечно, и он был солидно поколочен, и часть письма, самая обидная часть — со стихами, осталась в руках этой противной Нельки, а у Павлика сохранились лишь подписи девиц, но все же дело на лестнице не становилось от этого менее безобразным. А вдруг этот Стасик начнет хворать, или сделается уродом, или даже… умрет?!

Волнообразная судорога прокатывается по всему телу, отчаянный крик чуть не вылетает из груди, но быстро поворачивается Павлик лицом в подушку и кричит в нее, закусив ее угол, беззвучно:

— А-а-а! Неужели умрет?..

Какой холод в комнате; ноябрьские ночи — ледяные, натянуть одеяло — пожалуй, откроешь Степу; он проснется, станет расспрашивать… Нет, лучше уж так до рассвета лежать.