Целомудрие - Николай Крашенинников

Но как во сне они, эти мысли, плыли; все казалось ненастоящим. И то, что мама уедет, и то, что он останется жить в теткином доме, и то, что мама в самом деле покинет его на чужих… Даже когда мама в последний раз его целовала и пошла к двери; и потом, когда она вдруг вскрикнула и вновь подбежала и, схватив его в объятия, покрывала поцелуями его лицо; даже когда плакал Павлик у ее уха, повиснув на шее, — и то казалось все ненастоящим, казалось сном.

А вот когда вечер настал, и все заснули, и заснул сам Павлик, и потом проснулся — вдруг сон рассеялся, и тревожными глазами всмотрелась к нему в сердце явь.

— Мама! Мама! — закричал он и забился.

Сначала не проснулся никто. Павел крикнул еще «мама, мама», потом остановился и вслушался: все молчали, только тикали часы.

— Мама, где ты? — закричал Павлик уже отчаянным голосом и заплакал. — Я хочу к тебе! Я пойду к тебе!..

Слезы закапали у него из глаз быстро-быстро, догоняя одна другую. Он разорвал на груди рубашку и присел на постели; тело его горело и чесалось, он царапал себя ногтями и кричал на всю комнату:

— Мама, мама!

Изумленное, сонное любопытное лицо Олега продвинулось к нему. Потом Павлик увидел и какую-то девочку, подбежавшую к дверям в одной рубашке. Ему стыдно стало; показалось, что над ним все смеются, а он один, совсем один… И, продолжая царапать себе грудь и рвать рубашонку, смешивая крики с рыданьями, он все кричал:

— Мама, мама!

Появилась угрюмая бабка Прасковья, вся в белом, как привидение, с взлохмаченной головою. С седыми косицами, с нахмуренным лицом, она показалась Павлику такой страшной, что он отшатнулся и упал на подушки и забился. Детские голоса гудели над ним. Маленькая Лена плакала жалобно.

Через сколько-то времени он увидел старую бабку сидящей со свечой на лежанке. На глазах ее блестели очки, подле стоял ящичек с какими-то баночками, скрюченными пальцами перелистывала она книгу и потом поднялась.

— Ну, ну, чего ревешь? Реветь нечего! — ворчливо сказала она, подойдя к Павлику, и свирепо склонилась, но тут же словно невзначай провела рукой по его волосам. — А еще глаза черные! Будешь плакать — глаза испортятся, и даже мама не будет любить… Вот на-кася, выпей.

Из крохотного пузырька, скупо отмеривая капли, она накапала их в рюмочку и подала.

Павел выпил и поглядел на нее. Лицо бабки было вовсе уж не так строго. Она смотрела на него через очки подслеповатыми глазами и, странно было заметить, даже улыбнулась. То, что она улыбнулась, так поразило Павла, что он онемел. «Должно быть, лекарство она дала хорошее», — подумал он и прилег. Открылось сердце, отдохнуло, точно раздвинули его. Он закрыл глаза, потом открыл, увидел, что улыбается суровое лицо бабки, и, сам улыбнувшись, заснул.

Колокольчик зазвенел в ушах, совсем близко. «Неужели мама назад возвращается?» — радостно подумал он. Звенели колокольцы, фырчали кони. Федя блаженненький сидел на облучке. «Ничего, ничего, я махонький, я тебя не забуду! — шептал он. — Сидит на веточке птичка-невеличка, сидит одинокая, да коршун не склюет».

Кисюсь и Мисюсь появились у постели Павлика и стали забрасывать его игрушками.

— Это все тебе, все тебе, потому что ты — сиротка! — говорят они. — Много игрушек приготовили тебе люди, только играй, не ленись.

— Нет, я не сиротка, — обиженно твердит Павлик. — У меня триста рублей.

— Мы все сироты, — тихонько шепчет бабушка, и ее четки звенят. — Перед отцом нашим все сироты, только не к тому льстится умом человек.

— И она все врет! — говорит грубый голос, и рябое лицо Пашки появляется над постелью. — Самое главное быть сильным. Помнишь, как ты меня раз задавил? — Она вдруг наваливается на него и душит.

— Да уйди же ты! — вскрикивает Павлик и просыпается.

Опять склонилось над ним суровое лицо бабки Прасковьи.

— Ну вот и вставать пора, все за чаем, — ворчливо говорит она.

Павлик сходит к чаю. Все в сборе, дети смотрят на него круглыми глазами, но молчат, ни о чем не расспрашивают, — видимо, — велено не напоминать.

— Ну, вот и Павлик! — весело, как ни в чем не бывало, говорит тетя Фима и улыбается.

Сегодня она сама сидит за чаем, блистая своими милыми глазами, на душе Павлика сразу становится легко. Он здоровается с ней, целует руку, потом здоровается со всеми детьми и берет свою чашку.

— Подожди, маленький, говорит ему тетя Фима и накапывает в рюмочку каких-то капель, — Надо сначала капли принять. Бабушка у нас строгая, она велела.

Павлик принял капли и садится. Она сказала ему: «Подожди, маленький»; назвала его маленьким, как мама, и от этого на сердце еще больше расцвело.

Входит дядя Петр; все бегут к нему здороваться и виснут на шее; подходит здороваться и Павел, и вот все дети видят, как раскладывает отец по клеенке на столе стопки с мелким серебром, хотя нынче не праздник. Дальше все смотрят: стопок — шесть, не пять, стало быть, одна стопка для Павлика; и вот всех подзывает к себе раздающий монеты, и сначала Павлика:

— Это тебе — как всем.

Пересчитывают дети новенькие деньги. Не попало ли кому по ошибке больше? Нет, все верно, папа не ошибается никогда; раздав подарки, он снова уходит, блистая пуговицами сюртука.

Теперь начинаются разговоры. Всем дано по рублю, половину следует отложить в копилки, а на другую половину можно бы чего вкусного купить.

Но раздумывать долго нельзя; уже кличут детей, пришел репетитор, скоро начнутся в гимназиях уроки, надо готовиться вовсю.

— Смотри, и ты учи уроки как следует! — строго говорит Павлику подошедшая бабка. — Ступай познакомься с лепетитором, да лучше упоминай.

Вместе с другими детьми идет Павел к репетитору в классную. Там сидит толстый студент Степан Степаныч со шрамом на лбу и улыбается Павлику, видимо уже извещенный.

— Ну вот, теперь мы и познакомились, — с усмешкою говорит он, забрав маленькую лапку Павлика в свою широчайшую пухлую, точно стеганную на вате.

— Знаешь ли ты, что апостол Павел назывался ранее Савел? Теперь принеси мне свои книги и тетрадки — обследуем тебя, как и что.

Павлик торопливо уходит наверх и собирает свои книжки. Не очень нравится ему Степан Степаныч. Лицо у него пухлое, без усов, без бровей, и жирен он, как боров, а главное — все что-то смеется.

Однако приносит свои тетрадки и почтительно присаживается на стуле Степан Степаныч сначала ему диктует, потом заставляет читать вслух И тем и другим остается доволен.

— Тебя кто подготовлял?

— Мама. А потом Ксения Григорьевна.

— А кто эта Ксения Григорьевна?

— Учительница в деревне.

— Bene. А ну-ка по математике…

Все дети обступили экзаменующегося и смотрят в его тетрадку. Посреди вычислений у Павлика от волнения ломается карандаш.

— Я сейчас сбегаю, — говорит он. — У меня есть ножик! — И убегает. Кажется, в умножении он наврал.

Смущенно стругает он карандаш, хочет закрыть перочинный ножик, а лезвие его захлопывается: щелк! — и длинной полосой разрезает Павлику кожу между большим и указательным пальцами.

— О! О! — говорит он удивленно, а кровь ручьями течет на пол, и приходит нянька Авдеевна и говорит:

— Надо сейчас же чернилами залить!

Услужливо приносит она большую чернильницу, и Павлик хочет обмакнуть руку туда, но не влезают пальцы; тогда нянька ведет его к умывальнику и опрокидывает чернильницу на разрез.

— Это средство первеющее, — говорит она и завязывает Павлику руку суконкой.

Павел смотрит, как смешалась с чернилами его алая кровь, как побурела она и затем сделалась грязной; потом в ране что-то зашипело, и кровь в самом деле остановилась.

Надо, однако, идти к репетитору; должно быть, он ждет и удивляется. Хорошо, что обрезана левая рука, можно будет это обстоятельство скрыть. Павлик думал, что репетитор спросит его о причинах медленности, но тот уже диктовал что-то Кате и Лене и, увидев Павлика, лишь подал ему тетрадку, в которой рядами стояли цифры с минусами и плюсами, и сказал:

— Ну-ка это произведи.

Павел начал «производить» и спрятал левую руку под стол; руку дергало, болело сильно, иногда он морщился, мало думал о вычислениях и опять напутал.

— Ну, математика, сынок, у тебя слабовата, — объявил равнодушно Степан Степаныч. — Не быть тебе Архимедом или Пифагором, поручиться могу.

Так как Павлик ни с тем, ни с другим знаком не был, то он не обиделся.

— Я вижу еще, что с тобою не занимались по части организационной! — проговорил еще непонятнее Степан Степаныч. — Вот, прежде всего, никак нельзя при занятиях так на партах сидеть, — обе руки положи.

Он взял Павлика за левое плечо, приподнял кисть раненой руки и, увидав чернила и суконочку, удивился.

— Что это у тебя?

— А я руку обрезал, — покраснев от стыда, сообщил Павлик.

Все дети бросили свои работы и снова придвинулись к Павлику, смотря на него с интересом. А Степан Степаныч размотал суконку и, нахмурив брови, спросил: