Целомудрие - Николай Крашенинников

Весело болтая, все идут в гимназическую церковь: даже к кухарке Авдотье прибыла на Пасху дочь; а вот к Павлику никто не прибудет, он один.

Около гимназии и учительского института горят плошки. «Праздников праздник, торжество из торжеств» — отчего же совсем не торжественно на душе маленького Павла? Кисюсь и Мисюсь, точно угадывая его мысли, тихонечко жмутся к нему и берут за руки. Освобождается от них осторожно Павлик и отходит. «Вы счастливые, вы вместе, а я один — и пусть буду один». И с горьким отревоженным сердцем старается отойти от них Павел, старается держаться особняком. Они переходят улицу. «Э-гей!» кричит на него кучер. Павлик чуть было не попал под лошадь, но никто этого не заметил; тетя Ната идет под руку с дядей Василием и счастливо с ним о чем-то беседует; перед ними кучкой их дети, а он, Павлик, чужой.

Пусть так.

— А где же наш Павлиус? — вдруг спрашивает тетя Наташа. Павел находится, она берет его за плечо и придвигает к себе. Не отходи Далеко, много народу, как бы нам не потерять тебя.

В самом деле, со всех сторон к гимназической церкви тянутся семьи.

Вся прихожая ярко освещена; грудами сложены на стульях и скамьях пальто, шапки и шляпки; швейцар и два служителя выбиваются из сил чтобы всем угодить. Около швейцара, старого солдата с отмороженными ушами, стоит, цепляясь за его фалды, крошечный мальчишка. Вот, даже швейцар вместе с сыном, а он, Павлик, один.

Таким маленьким, таким не нужным никому и заброшенным кажется себе Павлик; а кругом все идут и идут разряженные богатые люди, окруженные семьями, и поднимаются вверх по лестнице, и здороваются друг с другом; а вот Павлику не с кем поздороваться, он один, мама за двести верст, в заброшенной деревне, а кроме мамы, он не нужен никому.

Он так затерялся в смутных, печальных мыслях, что скоро в снующей мимо толпе остался в самом деле один. Он видел еще, как дядя Василий поднимался по лестнице с каким-то усатым военным; но потом его отбило потоком людей, и он не знал, куда дальше идти ему, и беспомощно озирался по сторонам, стоя на лестнице, и все бесцеремоннее толкали его проходившие.

Слезы подступали к глазам Павлика, но плакать здесь, среди довольных, разряженных людей, окруженных семьями, нет, что то не должно было быть. Больно закусив губы, поднимался он по лестнице во второй этаж, и глаза его были темны от злобы. Когда поднялся он на верхнюю площадку, перед ним на обе стороны раскинулся коридор с голыми стенами. Тут же, напротив входной двери, была еще дверь; по запаху ладана догадался Павлик, что ведет она в церковь, но пробиться туда не было никакой возможности, так как она была запружена народом. Опять чувство беспомощности охватило Павла, опять горький клубок сдавил гордо… и опять, стиснув зубы, он решил пробиться через толпу.

Не говоря ни слова, он расталкивал стоявших лбом и локтями. Иные подавались с изумлением, другие говорили ему— «Тише, молодой человек»; но он все же пробился в церковь; здесь было не так уж тесно, и он стал осматриваться, ища тетю Нату. Впереди стояли двумя синими колоннами гимназисты; значит, искать можно было только в глубине церкви, и Павлик бродил меж незнакомыми и всматривался в них, пока к нему не пробралась Катя и, дернув его за рукав, шепнула:

— Что же ты не идешь? Мы здесь рядом: мама и тетя Наташа.

Павлик молча пошел за нею. В темноватой нише, перед громадным распятием нашел он семью тети Наты и стал подле. Все взглянули на него рассеянно, близилось начало службы, никто не спрашивал его ни о чем, все о нем забыли, и острое ощущение одиночества и обиды вновь нахлынуло волной. «Ну что же, пусть так. пусть один! — сказал он себе угрюмо. И всегда буду один, мне никого не нужно».

Началась служба у плащаницы.

Рассеянно и равнодушно прислушивался к молитвам Павел. В нем сердце ожесточилось. Около плащаницы пели молитвы, и слова их призывали к тишине и любви, но не было для них места в замкнувшемся сердце.

Любовь была для тех, которые счастливы, а Павлик счастлив не был.

Кого ему любить? За что? Он один. И мама, милая мама пусть никого не любит. Да, конечно, на свете есть хорошие люди, но и чти, даже самые хорошие, так нечутки, что, хорошие ли, плохие ли, не все ли равно?

Убрали плащаницу, и вот точно под незримым ударом дрогнуло сердце. Широко раскрылись царские врата, глянуло ослепляющее сияние свечей, и преобразившийся в светлого священник вышел с радостным лицом. Задрожали в руках стоящих свечи. Кто-то сверху медным голосом уничтожал на земле темноту, изгоняя ее из сердец человеческих. На сердце светлело.

Воскресение твое. Христе спасе,Ангели поют на небеси… —

радостным голосом сказал священник, и сейчас же все содрогнулось в жуткой радости, все двинулось и откликнулось в глубинах сердец:

И нас на на земле сподобиЧистым сердцем тебе славити…

Теперь слова о воскресении откликнулись уже десятками голосов, и все пришли в движение, в радость, и за священником потянулись с просветлевшими лицами певчие, а за ними пошли по коридору синие колонны улыбавшихся гимназистов. Гремело пение, пылали свечи, и под огнями их пылали глаза; колебавшееся пламя воска рисовало на одеждах и лицах яркие, солнечные, словно весенние, пятна; и вот вслед за гимназистами стали выходить из храма и другие молящиеся, и все пошли вокруг него по пустым и гулким коридорам гимназии, а впереди гремела, раздаваясь под сводами, все та же светлая, ликующая песнь.

И нас на земли сподо-о-би…

И вот идут и идут живые и счастливые человеческие волны, а Павлик опять остается один; его снова забыли, все двинулись и пошли с умиленными лицами, со своими женами и детьми, а на Павла никто и не взглянул, он опять никому не нужен; все счастливо славословили бота, и с ними был их бог. бог радостных и богатых, которому пели они, а Павел опять стоял один в полутьме перед распятым и покинутым, и жалобно обвисало на кресте пригвожденное одинокое тело с сердцем, так мною любившим и за что пробитым копьем.

Страшно стадо Павлику: ведь это был человек, а не бог; бога копьем не достанешь, он всесильный и всемогущий, пробивают копья только людские сердца.

— Ой, ой! — слабо крикнул он и пошатнулся, а вот чьи-то грубые руки берут его за плечи, и грубый голос подозрительно спрашивает его, что он делает здесь один в темноте, а затем этот же человек снова берет ею за плечи и ведет перед собою, а по бокам, у стенок коридора, стоят не Поместившиеся в храме или не принявшие участие в шествии прихожане. И двигаются тесные, переплетенные воскресными огнями свечей колонны, а по бокам все стоят радостные и нарядные, а Павлик среди них один отемненный, скорбный, не примиренный ни пением, ни радостью, ни огнями свечей. Да, пускай они идут и поют, пусть звенят эти голоса, как литой хрусталь, это же все богатые и счастливые, а он, Павел, один, и мама его за двести верст и тоже одна.

И он опять идет, и уже не знает куда, идет куда-то прочь от людей и вот стоит на углу коридора семья, и впереди две тихие черноволосые девочки с взволнованно-бледными, строгими и прекрасными лицами, и белоснежных платьях. Павлик проходит мимо под раскатывающимся поверху пением, а взгляд одной, изумленно-печальный и испытующий, останавливается на нем, и горящая свеча дрогнула в ее нежной руке, похожей на ветку березки. «Тася!..» говорит кто-то в самом сердце души; а сердце опять сжимается робостью и печалью, и он в третий раз приходит мимо, как бы не узнавая, с побледневшим лицом, сурово, отдаленно и чуждо, с опущенными глазами, и чувствует на себе ее светящийся, недоумевающий, оскорбленно прощающий взор. «Зачем все это в жизни выходит так?»

Вот все, что запомнилось в той ночи Павлику. Потом пели славословие воскресшему богу; пели радостное, пели праздничное, но сурово и замкнуто дышало сердце Павлика. Чувствовало оно, что навсегда простилось; чувствовало, что все кончилось — без начала, что это всегда, всегда, всегда так бывает почему-то в жизни и что ныне, именно ныне, этой пасхальной ночью, кончено все, навсегда.

«И зачем, зачем это так бывает?» — думал он, и душа в нем тлела и гнулась, и не мог маленький Павлик не только объяснить себе того, что с ним и с Тасей его происходило, но даже и найти хотя сколько-нибудь подходящие мысли и слова.

А происходило то, что полюбил он Тасю и что та любила его; но никогда еще на земле не соединялись двое полюбивших; обреченные, они должны были разойтись и искать друг друга в других, и это, именно это и называлось жизнью, и именно это была — земная любовь.

Еще не подсохла земля, хотя солнце и сильно грело. На взгорьях виднелась пыль, а в ложбинах колеса брички вязли. Тот же ямщик, те же лошади, та же мама, по не тот едет Павлик в деревню. Да, он едет в дедушкин дом. к своим цветам, к блаженному Феде, и кругом весна мерная, весна апрельская, самая юная, самая золотая, но не светло на сердце. Притихло оно, притомилось. Или то, что долго жилось у чужих, без матери, придавило его? Или но глазам мамы видно, как болела она, как мучилась, как скучала по нем?