Целомудрие - Николай Крашенинников

Вечерами устраивались маскарады и балы, а дни посвящались визитам к родственникам. Побывал Павлик с матерью у бабушки Анны Никаноровны, но бабушка все болела, и ее видеть не пришлось; Глашенька же была сердита или недовольна, должно быть, все помнила бабушкину браслетку, и с ней не засиделись. Между прочим, мама свозила Павлика и к знакомому директору гимназии; поступление в гимназию в августе было решено, следовало маме уже хлопотать и об этом. Директор был человек строгий и неулыбавшийся, с синими очками и кривым носом, похожим на дулю. Однако с матерью Павлика он был любезен. В память деда, ученого-натуралиста, в намять заслуг его и работ на пользу города Павла хотели принят! в гимназию «на казенный счет» и поместить в пансионе. Опять пансион, то есть житье вдали от матери; такова, видно, была судьба Павлика, чтобы все время жить вдали от семьи, у чужих. Но пансион был еще в августе, а сейчас стоял январь — и о пансионе пока не думалось. Ведь еще весна должна была быть да лето, а летом предстояла поездка в деревню, житье вместе с мамой… Зачем же думать о том, что будет только к осени еще?

Когда выдавался более теплый день, Павлик ходил с мамой и с Олегом на прогулки по главной улице. После часа до четырех на этой улице бывало людно, прогуливался весь город. Раз Павлик встретился с цепью институток, которые ему улыбались, а иные шептали тихонько; «Кис-Кис!» Две из них, какие-то, очень покраснели и смутились, увидев Павлика, и над ними начали смеяться институтки, но какие они были, Павел в страхе не разглядел.

А раз случилось и еще более странное. Павлик шел по улице вместе с мамой и внезапно увидел двух барышень-сестер, с которыми познакомился у тети Фимы. Одна из них была Тася, он ее сразу узнал. Но так как с ними была незнакомая дама, а еще больше потому, что в нем сердце упало от волнения, и страха, и счастья, он им не поклонился, мама же их не заметила, и они прошли мимо как чужие, несмотря на то что видел Павлик недоумевающий и обиженный взгляд Таси. Вот и пришлось увидеться — отчего же он не подошел к ней? И еще раз он встретился с ними случайно: и опять волнение неожиданности захватило его, и он опять сделал вид, что не заметил; не понимал он себя, отчего робел так и волновался, отчего не поклонился он при первой встрече; теперь же, во второй раз, ему кланяться показалось почему-то обидным для Таси и стыдным, и он снова прошел мимо нее как чужой, хотя видел, что даже обернулась ему вслед изумленная Тася. Горько и печально стало на сердце Павлика, и всей душой порывался он к ней, которая так изумленно на него посмотрела. Зачем сделал он вид, что забыл ее или не знал? Для чего обидел ее?

Не понимал себя и происходившего Павлик.

Кончились праздники, пришла пора маме уезжать домой.

Еще накануне, когда укладывала она вещи, был у Павлика с матерью долгий разговор. К кому пойдет Павлик, к кого будет жить: у тети Евфимии Павловны или у тети Наты?

— Я все-таки буду жить у тети Наты., мама, — негромко сказал Павлик и смолк, видя, что мама опечалилась.

Но не настаивала мама, а у Павлика был характер. Он ушел от милой тети Евфимии навсегда и так сказал тете Нате. Надо же было свое слово держать!

И отвезла его в дом тети Наташи мама. Опять приняли его полные ласковости Кисюсь и Мисюсь; кадетик Степа был уже в корпусе, тетя Ната и дядя Василии были по-прежнему полны участия и любви. Словом, все было благополучно, по когда мама, простившись, вышла на улицу, с рыданиями кинулся к ее повозке Павлик. Он выбежал без шубы и шапки, несмотря на мороз, и так рыдал, припав к ее руке, что увести его не было сил; ему вынесли одежду, и дядя Василий согласился проехать с ним до предместья, с тем чтобы потом увезти с собой в санях. Так и поехал за кибиткой порожний извозчик: а рядом с мамой сидели дядя Василий и Павлик. Присутствие постороннего заставляло обоих удерживаться от слез. За городом, подле занесенной сугробами мельницы, Павлик простился с матерью, и ямщик быстро погнал лошадей. Не плакал Павлик; лицо его было бледно, глаза смотрели остро. Как исчезла в сугробах кибитка, дядя Василий сказал, стараясь, чтобы вышло оно веселее:

— Ну, теперь мы поедем пить чаи, мужичина!

Павлик сурово посмотрел на него и сел в санки извозчика.

«Зачем это один живут с семьями, а другим надо постоянно разлучаться?» — всю дорогу думал он.

Тетя Ната встретила его веселыми разговорами. Январь скоро кончится, в феврале начнет таять, и в марте уж мама приедет, тут нечего и толковать.

И не толковал Павлик. Молча прошел он в гостиную, где занимался, и раскрыл книжки. Все дело было в том, что у мамы не было денег. Если б были деньги, они бы не разлучались. А для того чтобы иметь деньги, надо выучить книжки и сделаться ученым. Вот почему надо было учиться, как оно ни казалось противным

И опять побежали дни и недели; дни были короткие, поэтому они шли незаметно. Только вернешься из школы, надо обедать. А там уроки и спать. Ночи были длинны, но и они кончались. Так миновали январь и февраль, а с самого начала марта стала капель, люди скинули шубы и ходили по-весеннему. Небо часто являлось утрами лазоревое; девятого марта прилетели из булочных жаворонки с изюминками-глазами; пооттаял лед на тротуарах, а посреди улиц стоило кофейное месиво. Повеселели не только люди, но и собаки и извозчичьи лошади; даже мадам Коловратко повеселела в школе, а это был уже серьезный признак весны. Ходила она по классу с блестящими глазами и улыбалась порою, и не так стучала ожесточенно линейкой, хотя на солнце уж совеем не зубрилось давно опостылевшее «дважды два».

И письма стали приходить от мамы точно весенние «У нас еще снега, а в городе, наверное, тает», — писала она. Потом письма разом прекратились. Это значило, что начало таять и в деревне все овраги наполнились водою, и почта временно остановилась.

А солнце стало появляться над головами уже горяч ее. Теперь уж совсем обсохла глина на тротуарах, и было заманчиво ступать ногами гам, где чуть проглядывала зеленая, смеющаяся травка.

В страстной четверг отправился Павлик вместе со всей семьей тети Наты к двенадцати евангелиям. Сурово и нерадостно читал священник Писание, и сурово и нерадостно было на сердце Павлика. Люди хотели распять своего пророка, который обличал злых, богатых и жадных и стоял за бедных и униженных. «Распни его, распни! — кричали они. Кровь его на нас и на детях наших». И смотрел Пав, тик на головы рядом стоящих детей. Зачем злые, жестокие люди возложили кровь за свое злое дело на невинные головы детей? Может быть, потому и он, Павлик, должен жить вдали от матери, что и на его голове капля пролитой крови? Но почему же тогда живут так благополучно все вот эти, счастливые и богатые, а он должен жить разлученный, оторванный, со своими горькими и печальными мыслями?

Слабо и жалобно теплятся перед иконами свечи. Да, люди злые, они только притворяются добрыми. Сами же убили своего бога и вот несут свечи по этим темным умершим улицам, и вздыхают, и крестятся, и делают вид, что они печальны… С чего им печалиться, когда они все — богатые и все вместе?

Павлик идет рядом со Стеной и тоже несет наравне с богатыми свою бедненькую неугашенную свечу. Пусть и ее увидит бог богатых; пусть заметит, наконец, и ее: ведь он так давно просит бога, чтобы жить ему с мамой; а вот крик раздается из темного переулка, и к ногам Павлика падает обломок кирпича, и сейчас же кучка гимназистов бежит на шум во тьму ночи, и в руках их булыжники мостовой.

— Что это они делают? спрашивает Павел Степу.

Кадетик отвечает: это гимназисты дерутся с городскими учениками.

Издавна завелся обычай побоища между гимназистами и учениками городских школ. И вот они в страстную неделю почти постоянно дерулеи. Но зачем камень достался именно ему, Павлику?..

— Какое безобразие, ты чего же смотришь! — говорит дядя Василий городовому.

А Павлик хотя видит это и в первый раз, ничему не удивляется. Пусто на душе его. Запечатано камнем сердце. Он один, он разлученный, ему все равно.

Пасхальную заутреню вся семья тети Наты собирается встречай, в гимназической церкви.

Снова все надевают свои самые парадные платья, и снова беленькие, как кусочки ваты, ходят в ожидании Кисюсь и Мисюсь. И Павлик одет во все белое. Ему только завидно, что Степа в мундире. «Что-то теперь мама? — носится в голове. — Вот сидит одна, в обществе грубой тетки Анфы и сумасшедшего деда, сидит, отрезанная от сына непроходимыми оврагами полой воды. И он от нее отрезан; все встречают Пасху имеете, а им, двоим во всем мире, суждено встречать раздельными. Да, отчего же это так бывает? Почему судьба к одним так благостна, а к другим сурова? Разве Павел заслужил это? Или маме дано это во «искупление грехов»? «А все оттого, что мы сироты, — жестко проплывает по сердцу. Не надо быть сиротами; это мучительно, и стыдно, и неприятно». Неприязненно смотрит он на довольные лица Кисюсь и Мисюсь. Они все вместе, а за что разъединили его, и разъединили с единственной?