Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хиты нас тоже не донимали, хотя многие семьи начали уезжать из Бастиона по политическим убеждениям. Бастион был монархическим городом, и на левых там показывали пальцем. Как только хиты начали бить и ломать двери в домах, многие в поисках укрытия решили насовсем переехать в Афины. Тогда уехала и мать Афродиты. И правильно сделала, она смогла многого добиться. Если закрыть глаза на то, что ее мужа убили во время так называемой Декемврианы, сейчас у нее все хорошо; она все так и возится со своим кружевом. Мастерица на все руки.
Случилось тогда и кое-что смешное: один сентиментальный хит, уличный торговец, влюбился в мою мать. Волосы ее тогда немного отросли, и я подстригла ее под мальчика, ей очень шло. Торговец приходил поздно вечером, думаю, возвращаясь с огородов, куда ходил отовариваться. Он останавливался за церковью и заводил свои песни, и все-то такие со смыслом «отрекись от своего прошлого» или популярную тогда «мы с тобой убежим» (только он изменил слова и обещал, что они убегут в другую страну, в другие края, где монархия и власть короля[54]). Иногда он пел ей патриотические марши, например, «София–Москва − наша мечта», но исполнял в стиле вальс-сомнение.
Этот торговец тогда даже заступился за Хрисафину. Какой-то другой хит заявился к ней и сказал, что намерен перезахоронить тело ее ребенка (и после смерти-то этого бывшего коммуниста никак не оставят в покое!). Но тут вмешался торговец, и мы успокоились. А Хрисафина и бровью не повела: иди и прогони его, велела она хиту, – а меня потом отправила посмотреть, как там теперь торговец. Мы все ужасно разозлились.
Соседи начали болтать о влюбленном торговце, но это все было чистой воды недоразумением. Однако тетушка Фани как-то отвела меня в сторонку и говорит: Рубини, девочка моя, положи этому конец – или скажи ему «да» или прогони в три шеи. У меня так челюсть и отвалилась. То же самое мне сказала и тетушка Канелло – впервые в жизни она просчиталась. Нет, сказала я им, торговцу нужна моя мать – что он мог во мне найти? Сказала я, едва веря своим собственным словам, потому что тогда у меня появилась грудь и ростом я стала выше.
Но торговец все упорствовал. И вот однажды вечером, когда он пел под нашим окном, его осел как заревел, и хозяин как давай колотить животное. Да заткнись ты, кричал он, а у меня так сердце кровью и обливалось от того, как мучают животное. Это был очень хороший ослик, и хозяин даже нацепил ему спереди на упряжь корону. И тогда тетушка Канелло взяла все в свои руки, схватила торговца и давай выпытывать, какие у него намерения относительно сиротки (эта сумасшедшая имела в виду меня). Тогда мы все убедились, что торговец-монархист приходил ради моей матери. Но после этого вмешательства тетушки Канелло его и след простыл, а я все думала, как-де там его ослик и не бьет ли его снова хозяин.
Тетушка Канелло везде совала свой нос и со всем справлялась. И никто ничего не ставил ей на вид, хотя теперь уже каждая собака знала, что она помогала Сопротивлению и партизанскому движению. Между тем нам пришло первое письмо от тетушки Фани, она отправила его тетушке Канелло, но адресовано оно было нам всем. Она никого не попросила следить за лампадкой дочери. Написала только, что в Афинах очень много пустых или брошенных домов. И что доты построены из нового материала, бетона – бессмертная вещь, и если ты занял себе дот, то никто тебе и слова не скажет, особенно после мятежа. Что именно это был за мятеж, она не объяснила, и жила ли она сама в доте – тоже. Она посылала нам всем приветы и сообщала, что ее мужа убили. Детали мы узнали позднее, когда сами приехали в Афины.
Это письмо подвигло меня на отъезд в Афины. И как только господин Маноларос убедил меня, что навсегда возьмет нашего Фаниса к себе на работу, я сказала: Рубини, пришло время тебе расправить крылья.
Еще с довоенных времен я грезила искусством, хотела стать артисткой, с того самого вечера, когда меня как шарик перекидывали на сцене Тиритомбы. В этом я в первую очередь винила оккупацию и страны «Оси», именно за это я их обвиняю: что они препятствовали моему взлету на художественном поприще. А теперь все способствовало осуществлению моей мечты.
Мечта об искусстве не может расцвести в провинции. И отчасти публичное поношение, отчасти здоровье матери, какие-то обнадеживающие новости о жилье, да и Маноларос, который взял на себя все заботы о Фанисе, все это заставило меня увидеть в себе будущую афинянку.
А вся эта история с матерью была еще одной моей головной болью. Как проводить вечера с человеком, который не разговаривает? Пару раз я разыграла ей театральную сценку, которой меня научила тетушка Андриана, но моя мать не смеялась. К тому же упреки и насмешки на нее сыпались со всех сторон, хотя камни, конечно, уже не бросали. Об этом я узнала уже позднее от тетушки Андрианы, да и что я могла сделать? Развлекать ее прогулками или кино после публичного поношения было невозможно. Над ней издевались не только знатные женщины, теперь стали насмехаться и коллеги по несчастью, те, что были из хороших семей и избежали позора, потому что у них были средства. Из одного дома, где работала я и куда мать тоже ходила на подработку, ее выгнали из-за того, что она была предательницей.
В этом доме было три дочери, семья Ксирудис. Они спокойно впускали к себе в дом итальянцев, потому что их отец еще до войны был прикован к креслу, а мать грезила идеей восхождения по социальной лестнице. И едва только на деревянной ступеньке слышались шаги итальянцев (лестница страх как скрипела), отец кричал из своей комнаты: распутницы несчастные, уважайте родину, а вы, рогоносцы итальянские, что вам надо от моих шлюх? А мать выходила на лестничную площадку и кричала ему в ответ: помолчи лучше, Зоис, дай девочкам поразвлекаться!
Ксирудисы были богачами, они владели оливковыми рощами. Их подвал был завален глиняными сосудами размером со взрослого мужчину, до горлышка наполненными маслом. Когда я работала у них в доме,
