Пёсья матерь - Павлос Матесис

что-то мокрое. Повернулась: как нить, струилась вниз зеленая слизь. Она начиналась от колокольни и спускалась до самой земли. И вот так мы обнаружили, что коротышка-партизан уже столько дней лежит наверху мертвый. Повязав на нос платки, на колокольню поднялась целая толпа: он разлагается, донесся до нас их крик. Тетушка Канелло принесла им наверх парусину для прикрытия изюма, и они спустили его вниз. Он вытек до последней капли и теперь был какой-то странной водянистой субстанцией, как мусталеврья[53] в сетке для изюма. Что уж тут хоронить, сказал кто-то. Много дней мы отмывали улицу, даже разбрасывали известь, но ничего не помогло: запах так и стоял до тех самых пор, пока мы не уехали из Бастиона, и, если честно, думаю, там до сих пор воняет.

Его отнесли на кладбище, но я не пошла, потому что в этот момент приехал грузовик и забрал нашу мать. Она совсем не сопротивлялась. Куда ушел наш Фанис, даже и не помню; я хотела побежать следом, но машина неслась как сумасшедшая – куда мне было ее догнать.

Я увидела ее в открытом грузовике где-то час спустя на главном проспекте, там, где все гуляли по воскресеньям. Солнце беспощадно палило. Грузовик был открыт, и все предательницы стояли, выпрямившись, изнывая от жажды и держась одна за другую, дабы не упасть. Но этого им нечего было бояться, грузовик ехал очень медленно, почти стоял на месте, чтобы люди во всей красе могли лицезреть эту позорную процессию. Всех женщин подстригли ножницами для стрижки скота. Моей матери тоже обрезали волосы. Она, выпрямившись, стояла позади всех, ничуть при этом не прячась. Видела ли она хоть что-нибудь? Не знаю.

Грузовик ехал очень медленно (такой был приказ), но и народу было очень много: перед машиной, за ней, по бортам, так что еще и поэтому водитель ехал так медленно и осторожно, как бы никого не задеть. И все смеялся от души. Да и все люди были навеселе, они столпились у окон, из кофеен повыходили мужчины и глазели на грузовик. Большинство держало козлиные рога и наполненные, но не завязанные кишки, все это добро выдали бесплатно городские скотобойни. Другие держали колокола и колокольчики для коз – где только и понаходили! Некоторые были с флагами и размахивали ими как истинные патриоты. Одни поднимали рога высоко над головами и танцевали, другие вешали их как приношение по бортам грузовика, а третьи бросали в грузовик раскрытые рубцы. Ну попасть-то они хотели в остриженных, но до них рубцы не долетали, только небольшие брызги зеленой грязи; под обстрел попали и некоторые обступившие грузовик знатные люди, но посреди всеобщего празднования освобождения они не обратили на это никакого внимания и всё продолжали себе танцевать.

Даже мне один вымазал руки, пока я, как виноградная гроздь, висела на фургоне. Но как только в меня попал второй рубец, я упала и теперь стала бежать за грузовиком до тех пор, пока снова не оказалась точно за ним; моя мать теперь стояла у самого края и словно хотела спуститься, она вся была вымазана потрохами, а кто-то вскарабкался на фургон и повесил ей на шею два рога, связанных кишками, и колокольчик, и тогда все вокруг захлопали в ладоши, а я все бежала следом за грузовиком.

Все это длилось с десяти часов утра до шести вечера. Мы проехали по всем дорогам – и по центральным, и по самым окраинам; я так и не ушла. Очень многие держали пустые жестяные банки и били по ним камнями. Били и в колокола, но церковь Святой Кириакии безмолвствовала – отец Динос отказался и запер храм.

Вечером мы проехали мимо кондитерской «Венеция», там до войны ели пирожные и пончики знатные семьи Бастиона. Но во время оккупации, конечно, там подавали только мусталеврью, очень жидкую и в маленьких тарелочках. И хорошо, что я упала прямо перед кондитерской «Венеция», потому что там за столиком с компанией сидела жена господина Манолароса. Она закричала: не затопчите ребенка! Официант! И когда я пришла в себя, один официант поливал меня водой из кувшина. Мадам Маноларос была дамой очень важной. Деточка моя, иди домой, что ты тут забыла, иди домой, тебе не нужно всего этого видеть, ты будешь помнить об этом всю свою жизнь, возвращайся домой и не переживай. Это только на один день, все скоро кончится, вечером ее отпустят.

Это меня успокоило. И я вспомнила разговор тетушки Канелло с моей матерью: ты, может быть, и стала шлюхой на время, но по причинам христианским и этическим. Моя мать же никогда не считала себя шлюхой из-за того, что путалась с двумя итальянцами. Но она была женщиной безграмотной и очень уважала мнение тетушки Канелло. И так как та причислила ее к шлюхам, мать хоть и очень расстроилась, но приняла это. И потому, когда остановился фургон, чтобы забрать ее на этот позорный ход, моя мать зашла в машину почти что охотно, и у нее даже мысли не закралось, что наказана она была несправедливо.

Я вырвала у официанта графин с водой, побежала и снова догнала грузовик, забралась внутрь и напоила мать: весь день под солнцем с обстриженными волосами, как бы чего с ней не случилось, думала я. А затем солнце стало совсем беспощадным, хотя дело уже и клонилось к вечеру, оно стало совсем невыносимым, и больше я ничего не помню.

Она все помнит – просто не говорит об этом, сказала врачу Маноларосу месяц спустя одна публичная женщина, которая тоже была в этом грузовике, только вот та была зарегистрированной проституткой с документом, в котором было написано: работа «женщина непристойного поведения», так что еще ей было терять в этом публичном поношении?

Тогда один достопочтенный гражданин с флагом в руке взобрался верхом на грузовик и стал разбивать о голову каждой женщины протухшие яйца, а собравшийся вокруг народ рукоплескал: они уже давно не видели кино или представления бродячей труппы, так что все происходящее их очень развлекало; настоящие любители зрелищ. После каждого разбившегося о голову остриженной женщины яйца достопочтенный гражданин кланялся, ну точно конферансье своей публике или мэр. Эй, ты их у наседки стащил? – крикнул ему кто-то не без уважения и гордости в голосе, толпа засмеялась еще громче, да и вообще все были навеселе из-за освобождения – кто-то крикнул «ура».

Юная Мескари Рубини бежала, почти что прилипнув к кузову грузовика, машина теперь немного набрала скорость, а над ней, выпрямившись, стояла