Пёсья матерь - Павлос Матесис

ее мать. Рубини держала высоко над головой графин так, чтобы мать смогла попить. Тогда ее мать взяла графин, но пить не стала, вместо этого она тщательно умыла лицо и шею, чтобы стереть нечистоты и пепел. Тогда достопочтенный гражданин выхватил у нее графин и вылил остатки воды в толпу, люди гулко засмеялись, и все кричали «ура», «ура», а колокола все звонили, гражданин подскочил к матери Рубини Мескари и разбил яйцо ей о голову, и оно стекало по ее шее; люди взорвались от смеха, и тогда юная Мескари Рубини зацепилась за грузовик и немного подтянулась. Тогда гражданин с флагом спрыгнул с борта и спустился с грузовика, а толпа приветствовала его радостными возгласами и рукоплесканиями. Тогда с Мескари Рубини произошла удивительная метаморфоза, она словно обрела второе дыхание. Она начала торжественно хлопать в ладоши, а затем резко выкрикнула в толпу: слава моей матери, слава Мескари Асимине, слава моей матери Асимине. И толпа хлопала в ладоши и душераздирающе хохотала, словно это была пьеса труппы варьете. Мескари Рубини не плакала: только глаза сверкали от ярости.

И только тогда мать Рубини Мескари подала голос, но то был один лишь крик, точнее, звук. И кто-то из толпы снизу бросил в нее мокрую тряпку, всю вымазанную в золе, бросил прямо в глаза. И Мескари Рубини, что висела, зацепившись за кузов грузовика, обернулась к толпе в решимости что-то сказать им всем, но говорить она не могла и поэтому начала лаять. Как замученный бродячий пес. Тогда ее мать начала бредить и кричать «прогоните ее, прогоните собаку, заберите отсюда эту псину, что увязалась за мной, прогоните, что этой псине надо, я не ее мать», и она так и продолжала бредить, совсем не смеясь.

…я помню лишь это, больше ничего. Какой же в конце концов бесчувственный зверь этот человек – все забывает. Но я хотела рассказать о другом: в конце концов мать оставили у Священной Митрополии Бастиона, и мы вернулись домой, по пути, точно помню, я вела ее с гордостью, как трофей, как будто несла знамя, а все прохожие вели себя так, словно ничего и не произошло. И я повторяла себе: уж этот день я запомню. И вот видишь, теперь половину всего позабыла!

Когда мы вернулись домой, я усадила мать за стол, нагрела воды и вымыла впервые в жизни. Второй раз я мыла ее где-то сорок два года спустя, здесь, в нашей квартире в Афинах, когда она умерла.

Потом я начала готовить суп, раздался стук в дверь, это была тетушка Канелло. Мать кинулась к двери, навалилась на нее всем телом и не открыла, а тетушка Канелло снаружи кричала: открой мне, Асимина, дорогая, открой я тебе говорю! Она была очень зла, но вся обливалась крокодильими слезами. Мать прижала дверь. И тогда тетушка Канелло ударила дверь ногой и зашла в дом.

– Я принесла вам немного тушеной курицы с картошкой, – сказала она.

Только это, ни слова больше. И все плакала. Она оставила кастрюлю с едой и дала матери довоенный платок в цветочек, чтобы покрыть голову. И ушла, вся молчаливая и сердитая.

Потом мы вдвоем сели за стол и съели тушеную курицу с картошкой, и я вспомнила нашу курочку, которую я тогда похоронила у себя под кроватью: если бы эта курица была собакой, сказала я, и до сих пор жила, сейчас бы мы скормили ей косточки.

Наш Фанис не пришел этим вечером ночевать. Не пришел и на следующий. Мы легли спать очень рано, мы спали вдвоем в кровати матери, не спрашивая друг дружку, куда ушел наш мальчик. Мы рано легли, потому что утром мне нужно было идти стирать к мадам Маноларос.

И вот так с наступлением освобождения мы впервые съели курицу, которую не видывали со времен начала оккупации.

А на следующее утро мы завтракали молоком с какао и настоящим сахаром, это все нам принесли тетушка Фани, мать бедняжки Афродиты, с тетушкой Канелло. Эта начала орать еще с улицы, как будто бы ничего и не случилось. Однако на сей раз моя мать открыла дверь, даже побежала открывать. Две женщины стремительно вошли в дом: тетушка Фани улыбалась впервые после смерти своей девочки, они словно собирались в поездку и смеялись так, будто жизнь продолжалась.

Моя мать выпила молоко с какао и даже обмакнула в него хлеб. Так что две наши гости ушли со спокойной душой – Канелло на работу, а тетушка Фани к своему вязанию. Я тоже спокойно ушла на работу, и когда вернулась вечером, мать сидела у окна с открытыми шторками. Дом был убран, все чисто, она даже сняла со стекол синюю оберточную бумагу, которую нас заставили наклеить захватчики для затемнения, и вдобавок побелила раковину – в доме было чисто и радостно.

На другой день вернулся и наш Фанис. Он ничего не спросил. Я даже не знаю, где он спал, да и спрашивать не стала. Уже много позднее, на похоронах матери, он рассказал мне, что его тогда приютил Костис, сын господина Козилиса из окружного управления. Первую ночь наш мальчик спал на улице у Каналов, рядом с источником. А еще дальше, за церковью Святого Розалима, жил господин Козилис: они были коммунистами, но семья очень порядочная. Костис позвал нашего Фаниса ночевать к ним в дом, он пошел, его там накормили, но на ночь он не остался, ушел и опять спал у Каналов. Костис и слова ему не сказал про нашу мать. (Сейчас он преуспевающий глава театральной труппы в Афинах, у него очень красивая жена, тоже актриса, не такая талантливая, как я, конечно, – ее зовут Евгения.)

Матери Фанис ничего не сказал и спрашивать тоже ничего не стал. Он только смотрел на нее: как она сидит у окна в цветастом платочке, который ей подарила тетушка Канелло; вам очень идет платок, мама, сказал он и расплакался. Наша мать не говорила. Тогда пришла тетушка Козилис, мать Костиса, высокая и скромная женщина. Она заглянула к нам в окно, увидела нас, облегченно вздохнула, оставила снаружи на подоконнике миску и ушла.

Но даже между собой, оставшись наедине, мы не говорили о матери. И даже сейчас, когда мы уже выросли, никогда не упоминаем этот день. Ровно как и день похорон; и когда Фанис приехал по этому случаю, рассказал мне только одно – где спал «те» два вечера, когда впервые в жизни ушел из дома.

Наша мать тоже не