Пёсья матерь - Павлос Матесис

мне снилась мама. По крайней мере, я думала, что видела во сне маму. Снилось, что мы были в каком-то зеленом поле, поросшем высокой девственной муравой, только густая зелень, а самой земли не видно. Откуда-то дул легкий ветерок, колосья травы качались, как будто сверху по ним текла речушка. В самой глубине картины сна стоял завод, с высокой трубой, он не работал уже много лет. Моя мать сидела на траве. Я вывела ее пощипать травки, порыть ногтями, авось попадется какой-нибудь съестной червячок. Она смотрит, но не на меня. Смотрит так, как будто я не родилась. У нее выросли перышки. Разноцветные. Значит, говорю я сама себе, она не умерла от голода во время оккупации. Даже белые перышки на шее выросли, очень длинные, как борода; они мягко развевались на ветерке. Я сидела рядом на травке, словно была готова составить ей компанию, но в то же самое время я была ее сторожем: как бы кто не пришел и не украл ее у меня. Но самой меня нет в картинке моего сна, как будто я лишь наблюдатель. Мама спокойна, как сумерки, ей ничего не нужно, она никуда не смотрит – даже глаза ей не нужны, ей не нужна я, ее взгляд исполнен милосердия, и она не роет землю в поисках пищи. Мне становится грустно, что ей не нужна даже я. У меня во сне светит солнце, но оно где-то далеко, словно в другом мире. Белые перышки на шее матери колышутся на ветру, как мягкая борода.

Не знаю, почему мне это приснилось. Этот сон не принес мне радости. Да и печали тоже.

Этот сон приснился мне совсем недавно. Уже где-то ближе к концу этой книги.

Как бы там ни было, наше путешествие чем-то напоминало мне фестиваль, потому что впервые в жизни я уехала из Бастиона, если не учитывать довоенных школьных экскурсий и нашего похода к «Подветренному уголку». Я побывала в целом ряде стран и городов: я познакомлюсь с ними поближе после того, как мне исполнится двадцать, во время различных турне.

Мы приближались к Афинам. Я чувствовала себя беззаботной, без груза на шее. Гордость семьи: устроенная, при работе, с кровом над головой и зарплатой. Мать сидела с распущенными волосами и без платка. Как только мы пересекли перешеек, я решила с этих пор называть ее мамой, хватит этого «мать». Внезапно у меня появилось прошлое, которое я оставила позади, аккуратно прибранным, без пыли и паутины.

Мы прибыли в столицу, – правда, вблизи я рассмотрела ее только спустя месяц. Потому что господин Маноларос дал Тасосу распоряжение оставить нас на въезде в город, рядом с дотом тетушки Фани. Объятия, поцелуи, она была очень любезна, но будто бы безразлична, даже ни разу не улыбнулась. Она тоже забралась в машину и показывала Тасосу, куда нас везти, – ей все объяснил господин Маноларос.

– Тормози тут, – велела тетушка Фани Тасосу на каком-то пустыре. Мы спустились: небольшой холм, и рядом на вершине что-то наподобие маленькой церквушки. – Это ваш дот, – сказала тетушка Фани.

Такого жилища я не ожидала, я-то вообразила себе заброшенный одноэтажный дом с мебелью, но не сказала ни слова. Мы взвалили на плечи наши пожитки и затащили их внутрь, Тасос с тетушкой Фани нам помогли.

– Удобно, сказала я, и очень много места.

– Вода внизу, в общественном источнике, – показала нам тетушка Фани. – Если у вас нет банки, я принесу. Но банка у нас была. И вот она отвела нас, мы наполнили бидон и кувшин, вернулись, тетушка Фани шла с нами бок о бок, словно сопровождающий. Пока она показывала нам окрестности, мне казалось, что я путешественница, и мне нравилось чувствовать себя туристкой, хотя тогда я еще не знала этого слова. Эта добрая женщина из подручных средств в качестве подарка сделала нам метлу из веток, хотя мы привезли свою из Бастиона. Но ее подарок нам очень пригодился подметать у дота. Я принесла матери кресло, чтобы та села, потому что она стояла посреди дороги, как манекен в ателье, и мешала мне (она еще не осознала, что мы теперь живем в столице). Я кое-как все расставила, сходила в магазин за газом для плитки и лампы, вернулась, тогда тетушка Фани сказала: ну я пойду, а то уже темнеет. А вечером, когда вам приведут инвалида, не пугайтесь. Ему принадлежит половина дота. И ушла. Я пошла проводить ее и смотрела с нашего холма вдаль на Афины, впервые в жизни. Потом вернулась домой, приготовила ужин, мы поели и ждали, что это там за инвалид и почему он должен был к нам прийти.

Когда принесли инвалида, Рубини и ее мать уже спали. Они поставили кровать, одну на двоих − забрали двуспальную кровать ее матери, а другую подарили одной соседке по имени Канелло.

Перед кроватью они постелили половик, но сначала Руби-ни все подмела, потому что цементный пол в доте был покрыт толстым слоем пыли. Инвалид, который первым захватил дот, совсем за ним не следил: у него была только одна подушка, одеяло, кувшин с водой и чашка. Все это стояло в глубине дота, чтобы до него не доставал сквозняк от входа и отверстий для пулеметов − наблюдательных окон. На входе он немного утоптал землю и сделал небольшую насыпь, чтобы свободно закатывать внутрь свою коляску.

Рубини законопатила наблюдательные окна и закрыла их бумагой, а на входе вместо двери повесила одеяло. Стол из своей бывшей столовой они теперь использовали и для еды, и для готовки: она поставила на него газовую плитку, тазик с водой и тарелки. Но таз в итоге вынесла на улицу и поставила у входа. Назавтра она хотела разобраться с уборной.

Рубини приготовила что-то на скорую руку, они поели, погасили фитиль в лампе и уснули еще до восхода луны.

Инвалида привез мальчик, обе женщины проснулись и оглядели его. Это была лишь половина человека, у него совсем не было ног, их полностью ампутировали, и он стоял как статуя латиноамериканского диктатора, обрубленная и заваленная на спину, в самодельной деревянной коляске с четырьмя шариковыми подшипниками, двумя ручками сзади, чтобы толкать, и похожей на узду веревкой впереди − чтобы тянуть. Ему было около сорока лет, у него были сильные плечи и закаленные руки: он уже три года как потерял ноги, поэтому руки стали такими сильными от толкания коляски, и сам он походил на борца. Каждый день он спускался на шоссе. За ним приходил мальчик из