Пёсья матерь - Павлос Матесис

сиесту и до их открытия вечером. Рарау кричала: «помогите инвалиду, патриоту, который отдал свои ноги за нашу родину» без капли стыда в голосе. Ей нравилось это делать. Иногда она говорила это нараспев и даже приправляла свои речи танцем. Инвалид поначалу злился: ты что меня позоришь, говорил он ей, я тут серьезной работой занимаюсь. Но со временем Рарау перестала обращать на него внимание и совсем не боялась, даже показывала ему язык. Однажды, когда он припугнул ее, что выдерет как сивую козу, она бросила ему в ответ, прямо перед публикой: ну давай, давай! Вставай, сначала попробуй меня достать! И тут же как завопит: «пожалейте инвалида войны». Тогда калека тоже заорал во все горло: «помогите глухонемой и ее уродливой дочери, помогите глухонемой беженке!»

Это очень задело Рарау, и она сказала ему прекратить, иначе им придется распрощаться. Но ее мать не выказала никакой обиды, и вот так, со временем, к этому привыкла и сама Рарау. Даже сама часто кричала, когда клиентура переставала обращать внимание, пожалейте героя инвалида и его глухонемую жену. И с тех пор она стала кричать это постоянно, а мать была все так же равнодушна. Увечному еще пришла в голову идея, что им нужно выучить, как это будет по-европейски «пожалейте героя инвалида войны, пожалейте глухонемую беженку». Потому что, как он говорил, так увеличится доход; он заметил, что на площади стали появляться иностранные туристы, они были добрые и давали милостыню. Но на площади они не нашли никого, владеющего языками. Увечный все донимал ее: Рарау, пусть твой депутат переведет. Но Рарау не хотела, чтобы ее защитник узнал, что она вытащила мать побираться милостыней. И со временем увечный забыл об этом, а глухонемая все так же безучастно тащила коляску, и пока другие двое просили милостыню, она сидела в сторонке, и взгляд ее словно блуждал где-то в поле. Ничто ее не трогало. Только однажды к ней прикопался один прохожий. Тот, любопытная Варвара, внес свою скромную лепту и говорит Рарау: не скажете ли вы мне, мадемуазель, каким именно образом эта пара занимается всем известным делом? Я имею в виду техническую сторону. Тогда немая вскочила, но Рарау опередила ее и сама первой набросилась на обидчика. Схватила его за пиджак и что силы дернула за шиворот, тот завопил «полиция, полиция!», и трио собрало свои вещички и на три дня сменило место.

Каждые пятнадцать дней Рарау приводила инвалида в порядок: брала две доски, засовывала их как подпорку ему под спину и закрепляла в углу коляски, потому что тот делал очень резкие движения и часто опрокидывался на спину. Потом что-то украдкой говорила своей матери и уходила, не говоря ему, куда именно. Она ходила в офис своего депутата, его звали Маноларос, жалкий мошенник из провинции, и никто не знал, каким обманом ему вообще удалось перебраться в столичную избирательную область.

Маноларос всегда принимал ее очень радушно. Угощал лукумом, уведомлял, что дела с пенсией идут хорошо, передавал новости от ее брата: он жил у него в имении, выполнял там различные стандартные обязанности, и если бы умер его смотритель, то его место занял бы брат Рарау. Она просила его передать приветы брату, их Фанису, целовала Маноларосу руку и со спокойной душой возвращалась к калеке, принося с собой немного наличных денег и лукум.

Иногда ее политик говорил, что улаживает дела с их домом в провинции, но лучше еще немного подождать: цены на земельные участки росли, и деревенские слетались как мухи и скупали их. Что же до театра, ты еще маленькая, говорил он ей, подожди сперва, пока я оформлю вам пенсию, а потом уж сам представлю тебя компетентным лицам на театральном поприще.

Пустозвон, но все-таки человек с хорошими намерениями и очень сердечный, и к Рарау хорошо относился. Она уходила от него вся счастливая. Прятала лукум, отдавала матери и упрямо говорила: мама, вы должны это съесть. И ждала, чтобы воочию убедиться, что мать и впрямь съела все до последней крошки.

Спустя полгода она выучила все улицы: я чувствую себя настоящей афинянкой, мама, говорила она. Возвращаясь от Манолароса, она проходила по улицам с театрами в основном варьете. В кармане она носила с собой мел. Рарау останавливалась перед афишами с именами актеров и делала вид, что читает их. А потом тайком под последним именем выводила мелом: «И мадемуазель Рарау». Отходила, любовалась, затем снова возвращалась к их работе; она больше не переживала, что оставляет мать одну на базаре с инвалидом, та уже привыкла и ее ничуть не заботило, что они просят милостыню. А еще у нее отросли волосы, и она даже немного поправилась: это афинский воздух поставил ее ноги, подумала Рарау.

А то, что увечный ее щупал, казалось ей делом естественным и в некотором смысле даже почти данью чести. Все мужчины непременно должны меня хотеть, решила она, только так я могу получить билет на актерский пьедестал. Конечно, она и не помышляла, что у нее с ним могло что-то быть. Во-первых, ей было стыдно перед матерью: разве не именно из-за этого действа моя мать была причислена к грешникам, я никогда в жизни так не согрешу. Ради чести моей мамы. Но главное, конечно, познав любовь с мужчиной, у которого не было половины тела, она растоптала бы все свои мечты: когда они ставили его, чтобы привести в порядок его одеяла, он походил на тумбочку из плоти. И к тому же он был попрошайкой. Попрошайкой и по убеждениям, и по собственному выбору. А она поставила себе цель стать в этой жизни принцессой.

Говоря по существу, Рарау не хотела спать с инвалидом, потому что то, что, как она слышала, называется «любовь» и «постель», не произвело на нее никакого впечатления. Когда она была маленькой – она чувствовала что-то вроде щекотки. А с двенадцати-тринадцати лет и после – ни разу не испытала плотского желания. Когда она изредка спрашивала себя, почему ей этого не хочется и почему у нее нет никакого желания и порыва, она вспоминала, как выглядело ее тело в детстве, как они вместе с братом Фанисом играли в разные игры − в основном в догонялки на улице у храма Святой Кириакии, чтобы как-то согреться и просушить вымокшую под дождем одежду − до тех пор, пока синьор Альфио не кончит и не уйдет, – а маленькая Рубини тогда снова зайдет в свой дом и стряхнет с себя дождевые капли. И