Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лекарство, – ответил он. – Возьми, я стащил его позавчера, когда мы заходили в аптеку, взял с прилавка. Дай ей.
– Что за лекарство? – спросила Рарау.
– А я почем знаю, лекарство и все тут, дай ей, должно помочь.
Рарау потрясла пузырек – что-то жидкое, подумала она, и правда дам ей вместо воды. Она откупорила пузырек, попробовала открыть матери рот, но тщетно: зубы были крепко сжаты. Тогда она приложила горлышко к уголку рта, мать поперхнулась и, к счастью, пришла в себя. Она встала на ноги. Рарау тоже попробовала лекарство.
– Дай и мне, – сказал увечный.
Она протянула ему пузырек, тот попробовал и сказал: кисло. Ну пойдемте найдем какое-нибудь открытое кафе и немного освежимся.
Они пошли в гору. К счастью, пожар утих. Рарау вышла вперед, закинула веревку на плечо, другой рукой держала под руку мать, они шли очень бойко: ах, если бы мне такую сцену сыграть в кино, подумала она, я бы им показала, что они имеют дело с настоящей артисткой. Теперь она говорила «кино», а не «кинематограф».
Они все шли, а жара все не спадала, мать уже совсем пришла в себя, но Рарау продолжала крепко держать ее за руку, они миновали подъем. Все было закрыто, кафе на углу тоже, увечный начал проклинать жару: пойдемте дальше, сказал он, в первом открытом окне попросим немного воды.
Все дома были одноэтажными и с двумя ступенями, перед ними росли небольшие тутовые деревья, все ставни были наглухо закрыты. В одном доме на углу окна были открыты нараспашку: там внутри кто-то есть, туда-то мы и постучимся, сказал увечный. Они осторожно двинулись вперед, чтобы коляска не трещала, высоко на крыше дома стояли две кариатиды, окно было открыто, и кто-то из него неподвижно смотрел на них.
Рарау уже была готова мягко сказать «добрый человек», на окно упала глубокая тень, человек внутри не двигался и тайком поглядывал на них. Если только он не устроил им засаду. Рарау оставила коляску, подошла к окну с пустой бутылкой, сказала «здравствуйте» и уже была готова попросить воды. Подняла глаза, чтобы это произнести… их наблюдатель оказался красивой статуей – на подоконнике стояла мужская голова. Рарау вернулась к коляске, и они пошли дальше. Увечный достал из коляски камень и швырнул в окно.
– Зачем ты бросаешь камни в чужой дом, а, увечный? – воскликнула Рарау.
Теперь дорога немного уходила вниз. И матери стало лучше.
Рарау отвязала веревку, обошла коляску сзади и взялась за ручки.
– Я тебе уже говорил, страшила, не называй меня увечным, – сказал он и схватил другой камень из коляски и бросил в спину ее матери. Рарау увидела это, остановилась, сунула клинья в колеса и начала молча хлестать инвалида веревкой. Тот попытался защититься, но Рарау продолжала его бить и беззвучно плакать от ярости. Инвалид начал кричать: полиция, на помощь! Тогда Рарау вытащила клинья, и коляска покатилась вниз, набрала скорость и, ударившись о стену, остановилась. Теперь инвалид молчал. Рарау подошла к нему.
– Понравилось? Хочешь еще разок? – прошипела она.
Но тот молчал, ее мать ждала чуть поодаль, Рарау снова взяла коляску, и они продолжили свой путь – теперь на рыбный рынок. Ее мать не смотрела. Когда происходила какая-нибудь ссора, она всегда смотрела куда-то вдаль, как будто видела при этом поле с птицами и цветами.
– Там ниже стоянка овощного рынка, – сказал им увечный, – какое-нибудь кафе да должно быть открыто.
На углу им дал попить воды один цыган. У него была медведица; изнывая от жары, она сидела без цепи под шелковицей. Цыган не боялся, что она сбежит: куда ей пойти?
Перед медведицей стояла проститутка, несовершеннолетняя, совсем жалкая и убогая: на работе полный штиль, несчастно сказала она немой, при такой жаре союзники и те пропали. Несмотря на все это, она была добродушна и весела. Она стояла перед медведицей и нежничала с ней, все пыталась привести ее в чувства, поднять и заставить станцевать для нее, но, в конце концов, девчонка сама бросилась в одинокий пляс перед сидящей медведицей: та выглядела очень несчастно и сидела, широко раскинув лапы, словно мочилась.
Рарау сказала ей: мы вам благодарны. Увечный подгонял ее идти дальше: до чего мы дошли, сокрушался он, мне уже шлюхи подают милостыню!
А солнце грохотало свыше, время уже близилось к четырем, но солнце вместо того, чтобы понемногу начать утихать, все больше набирало фору. Идем вниз на рыбный рынок, сказал увечный, ну, давайте шевелитесь, никакого от вас толку, напрасно я вас кормлю. Он постоянно кричал на них, после того как Рарау пригрозила ему цементом, но они не обращали на него внимания, пусть вымещает свою злобу, говорила она матери, мужчина − поругается да успокоится. И он ругался, кричал: я кормлю вас на свой заработок, слепни несчастные.
Он называл их слепнями, но все-таки боялся: вечером перед сном, когда его приковывали на цепь, он никогда не сопротивлялся. Лишь один раз он сказал Рарау: эй, ты, может, ты и меня отвезешь к своему депутату, авось он мне тоже сделает пенсию как инвалиду войны. Но у увечного не было нужных документов, равно как и средств купить фальшивое военное удостоверение. Да и вообще, кто бы ему поверил, мужчине сорока пяти лет, что он участвовал в оккупации Албании. Паспорт он тоже не сделал, скрывался от полиции из-за махинаций с контрабандным динамитом.
Рарау никогда даже в голову не приходило пойти к Маноларосу
