Есенин - Виталий Безруков

Кусиков и сам понял, что дальше позволять Дункан эпатировать публику нельзя. Он быстро подошел к оркестру, попросил гитару и, ударив по струнам, громко запел:

Слышен звон бубенцов издалека,Это тройки веселый разбег…

Оркестранты подхватили:

А вокруг расстелился широкоБелым саваном искристый снег.

— Пойдем, Изадора! Алле… Шнель отсюда! — Есенин обнял сопротивляющуюся Дункан и силой повел ее к выходу.

— Я выразитель красоты! — повиснув у него на шее, бормотала она. — Я пользуюсь своим телом, как ты, поэт, пользуешься словами… Серьеженька, скажи мне «сука»… скажи мне «стерва»… — лепетала Айседора, положив голову Есенину на плечо и протягивая ему губы для поцелуя.

— Yes! Yes! — соглашался Есенин. — Мы сейчас пойдем в номер! И там ты будешь мне говорить…

А вслед им несся звонкий голос Сандро Кусикова:

А в терем тот высокий нет входа никому.

Подобные литературные вечера стали почти ежедневными.

Торжественные завтраки, обеды, ужины в честь неординарной супружеской пары утомляли Есенина, мешали ему работать. Но, несмотря на сумасбродный образ жизни, который повела Айседора с первого дня приезда за границу, Есенин умудрялся писать новые стихи. Обрушившаяся на него светская жизнь не трогала его душу. В горьких мыслях своих он вновь и вновь возвращался в Россию. Чем ярче была вокруг праздничная суета, тем сильнее становилось его нервное возбуждение, заканчивающееся приступами меланхолии.

В тот год в Берлине жил Горький. Узнав, что Есенин с Дункан за границей, ему захотелось встретиться с ним: «Зовите меня на Есенина, интересует меня этот человек» — попросил он однажды Алексея Толстого. Крандиевская, жена Толстого, вскоре устроила в квартире, которую они снимали в Берлине, завтрак, и пригласила на него Есенина с Дункан и Горького. С Есениным без приглашения увязался Кусиков. В угловой комнате с балконом был накрыт длинный стол. Было уже шумно и сумбурно. Толстой подливал водку в стакан Айседоры, поскольку рюмок она не признавала. Несмотря на выпитое, знаменитая танцовщица была спокойна и казалась усталой. Грима на ее лице было не много, и увядающее лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан.

— For the Russian revolution! Listen Gorki! Я буду тансоват только для Russian revolution! It’s nice best, Russian revolution! — произнесла она тост и потянулась к Горькому со своим стаканом. Горький чокнулся с ней и, отпив глоток, погладил усы, чтобы скрыть насмешливую улыбку:

— Вы хвалите революцию, мадам, как театрал удачную премьеру. Это вы зря! — И, обратившись к Есенину, добавил: — А глаза у нее хорошие… Талантливые глаза.

Есенин стыдливо опустил голову. Ему было неловко за несдержанность жены, за ее раскрасневшееся от вина лицо.

Горький почувствовал это, перевел разговор:

— Что вы днем делаете, Сергей Александрович?

— Посещаю редакции газет, журналов, — с благодарной готовностью ответил Есенин, — оговариваю с издательствами планы издания своих книг… Сегодня у Гржебина был… будет печатать собрание моих стихов и поэм…

Горький посмотрел на Дункан, которая в этот момент громко захохотала и стукнула по плечу Толстого: «Матерный загиб? Чичаз? No! Хулиган! Ха-ха-ха!..»

— А вечером, как правило, гости, встречи, выступления и неизбежное — это!.. — с грустью кивнул Есенин на стол.

— Понимаю и сочувствую, — пробасил Горький, сильно окая.

— А если удается, работаю — пишу.

— Да? А что, если не секрет?

— Поэму «Черный человек» и драму «Страна негодяев».

Есенин с опаской поглядел на Кусикова, который тоже вел себя развязно. Склоняясь к жене Толстого, он запел романс, аккомпанируя себе на гитаре.

— Сергей Александрович, вы сразу находите названия своим произведениям или после, когда они уже готовы? — поинтересовался Горький.

— Нет, — пожал плечами Есенин, — сначала, то есть сразу, название… это значит, про это и будет написано…

Крандиевская, улыбаясь Кусикову, с беспокойством поглядывала в их сторону. Она видела, что разговор Горького с Есениным явно не клеился. Есенин робел, Горький присматривался к нему.

Когда подали кофе, Алексей Максимович попросил Есенина почитать «что-нибудь из последнего».

— Вам интересно? — оживился Есенин, недоверчиво поглядев на Горького. — Хорошо!.. Вот недавно, то есть, сегодня ночью, написал… Хотите?

— Пожалуйста! — кивнул Алексей Максимович, строго поглядев на остальных.

— Изадора!!! — зло прикрикнул Есенин на жену. Айседора сразу притихла.

Есенин встал, отошел к окну, как бы вспоминая, и, резко обернувшись, начал:

Да! Теперь решено. Без возвратаЯ покинул родные поля.Уж не будут листвою крылатойНадо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,Старый пес мой давно издох.На московских изогнутых улицахУмереть, знать, судил мне бог.

Внимательно слушая Есенина, Горький припомнил их первую встречу в Петербурге, лет шесть-семь назад. Он показался ему тогда мальчиком 15–17 лет. Кудрявый и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором. Было лето, душная ночь, и они шли сначала по Бассейной, потом через Симеоновский мост… О чем-то говорили, вероятно, о войне; она уже началась… Постояли на мосту, глядя в черную воду. Есенин произвел тогда на Горького впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге.

Я люблю этот город вязевый,Пусть обрюзг он и пусть одрях,Золотая дремотная АзияОпочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,Когда светит… черт знает как!Я иду, головою свесясь,Переулком в знакомый кабак.

Теперь перед Горьким стоял другой Есенин; от кудрявого, светловолосого мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце.

Шум и гам в этом логове жутком,Но всю ночь напролет, до зари,Я читаю стихи проституткамИ с бандитами жарю спирт.

Сердце бьется всё чаще и чаще,И уже говорю невпопад:«Я такой же, как вы, пропащий,Мне теперь не уйти назад».

В хрипловатом голосе Есенина была такая тоска и такая безысходность, что у Горького невольно сжалось сердце.

Низкий дом без меня ссутулится,Старый пес мой давно издох.На московских изогнутых улицахУмереть, знать, судил мне бог.

Есенин обреченно опустил голову, как ученик перед строгим учителем в ожидании неудовлетворительной оценки. Горький закурил и, попыхивая папиросой, одобрительно покачал головой: «Хорошо! Ей-богу, хорошо! Еще, пожалуйста!»

Есенин улыбнулся смущенно и недоверчиво, потом подошел к столу и выпил рюмку водки. Снова отойдя к окну, он постоял, глядя на шумную берлинскую улицу, и, не поворачиваясь, как бы стыдясь предстоящей исповеди, прочел первые строчки:

Не жалею, не зову, не плачу,Всё пройдет, как с белых яблонь дым.Увяданья золотом охваченный,Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж станешь биться,Сердце, тронутое холодком,И страна березового ситцаНе заманит шляться босиком.……………………………………………………………

Есенин читал все увереннее. Крандиевская, изредка поглядывая на Горького, видела, что стихи ему нравятся.

Я теперь скупее стал в желаньях.Жизнь моя, иль ты приснилась мне?Словно я весенней гулкой раньюПроскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,Тихо льется с кленов листьев медь…Будь же ты вовек благословенно,Что пришло процвесть и умереть.

Он закончил стихотворение, глядя Горькому в глаза, словно заглядывая ему в душу. На лице блуждала светлая, чуть грустная всепрощающая улыбка. Дункан бросилась на шею Есенину: «Езенин! My darling! Мое гениальное дитя! Горький, Езенин гений, правда?!! Его стихи — музыка! Yes?!»

Горький закашлялся, смущаясь такого открытого проявления чувств, хотя и его взволновало есенинское чтение, до спазмов в горле. Вместо похвалы Горький попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

— Конечно, если вы не устали, — добавил он.

— Я не устаю от стихов. Стихи — моя отдушина… Отстань, Изадора! — высвободился Есенин из объятий Дункан.

Крандиевская с готовностью потянула ее за стол и усадила рядом с Толстым, который тут же налил ей бокал: «Пей, Айседора! Дриньк! Мадам!»