Есенин - Виталий Безруков

— Примите мои поздравления, мадам! — сказал, целуя руку Дункан, Эренбург. — Вы покорили Европу и Советскую Россию! Настоящий фурор!

— Oh, yes! Россия! Революция! Интернационал! — поблагодарила она Эренбурга за комплимент. Услышав слово «Интернационал», какой-то крепко подвыпивший эмигрант заорал во все горло, обращаясь к Айседоре и размахивая руками:

— Да здравствует Интернационал!

— Да здравствует! Yes! — помахала она в ответ ему рукой. — Song! Зпоем! «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» — начала она. Часть публики встала, так как «Интернационал» был тогда официальным гимном РСФСР, и подхватила пение, другая тут же начала топать, свистеть и кричать: «Долой! К черту вашу совдепию!..» Николай Минский неистово стучал вилкой по графинчику, пытаясь утихомирить людей. Назревал скандал. Тогда Есенин вскочил на стул и закричал:

— Я русский поэт, мать вашу, и не позволю издеваться над гимном моей страны! А свистеть я могу похлеще всех вас, вместе взятых!

Он засунул пальцы в рот и засвистел так, что девицы и старики, сидящие за ближними столиками, закрыли ладонями уши. Какой-то мрачный тип полез к Есенину драться, но Кусиков, загородив собой Есенина, схватил нож со столика: «Зарэ-э-э-жу-у-у! — крикнул он с грузинским акцентом. — За-рэ-жу-у! Как бешеную сабаку!» — и тип быстро ретировался.

— Сергей Александрович! Сергей Александрович! — умоляюще сложил руки Минский. — Почитайте свои стихи, и все успокоятся, я знаю! Пожалуйста! Иначе весь вечер полетит к черту!..

Есенин высоко поднял руку и, когда зал стал немного успокаиваться, рубанул ею воздух и начал неожиданно тихо, с горечью глядя на окружающих:

Снова пьют здесь, дерутся и плачутПод гармоники желтую грусть.Вспоминают свои неудачи,Проклинают советскую Русь.

Эти слова, эти строчки правды про слушающих его людей словно ударили присутствующих под-дых. И как всегда, душа нараспашку, своею болью — по чужим сердцам:

И я сам, опустясь головою,Заливаю глаза вином,Чтоб не видеть в лицо роковое,Чтоб подумать хоть миг об ином.

И, словно желая поговорить с каждым в отдельности, Есенин медленно пошел между сидящими за столиками эмигрантами.

Что-то всеми навек утрачено.Май мой синий! Июнь голубой!Не с того ль так чадит мертвячинойНад пропащею этой гульбой.…………………………………………………..

Жалко им, что октябрь суровыйОбманул их в своей пурге.И уж удалью точится новойКрепко спрятанный нож в сапоге.……………………………………………………

Где ж вы, те, что ушли далече?Ярко ль светят вам наши лучи?Гармонист спиртом сифилис лечит,Что в киргизских степях получил.

Хриплый, трагический голос, тоской горящие глаза Есенина, отчаянные жесты взволновали окружающих до спазмов в горле, у многих непроизвольно потекли по щекам слезы.

Нет! Таких не подмять, не рассеять.Бесшабашность им гнилью дана.Ты, Рассея моя… Рас…сея…Азиатская сторона!

Один офицер, закрыв лицо ладонями, сдавленно рыдал: «Рассея, Россия! Поймите вы! Россия!.. И все!» Сидящий с ним пьяный купец с окладистой бородой стукнул кулаком по столу: «Пусть мы азиаты! Пусть чешем задницу, не стесняясь… Но мы не воняем так трупно, как воняете вы, немчура! — Погрозил он кому-то кулаком. — Спасет мир только нашествие таких варваров, как мы!..» Он было хотел еще что-то крикнуть, но только махнул отчаянно рукой: «Все зашло в тупик…» — и залпом выпил бокал вина. Какая-то дама, когда Есенин проходил мимо, поцеловала ему руку. Алексей Толстой подошел к Есенину с двумя полными бокалами вина: «Сергей, прошу! Выпьем за Россию! За нашу Россию! Спасибо тебе! Это не стихи, а сплошная боль! Крик исстрадавшейся души русской!» Он выпил до дна и поклонился Есенину в пояс. Многие в зале встали с криками: «Виват, Россия! Виват, Россия!»

Это была победа. Есенин захватил публику эмоциональностью и пронзительной проникновенностью своих стихов. Он счастливо рассмеялся. После выпитого с Толстым вина им овладел кураж.

— Сандро! Попроси оркестр, пусть подыграют «Дорогой длинною»! — возбужденно попросил он.

— Неужто плясать будешь, Сергун? — Кусиков подскочил к оркестрантам. — «Дорогой длинною», братцы. Я плачу! — похлопал он по карману.

Есенин вышел на середину зала; толпа, расступившись, окружила его. Оглядевшись по сторонам, он озорно встряхнул головой и вдруг запел высоко и чисто:

Ехали на тройке с бубенцами-и-и-и…

Музыканты тут же подхватили мелодию:

А вдали мелькали огоньки-и-и-и…

Он скинул с себя пиджак, бросил Кусикову, а сам в такт песни пошел по кругу:

Эх, да мне б, соколики, за вами,Душу бы развеять от тоски…

— А ну-ка все разом! — приказал он публике:

До-ро-гой… длинною,Да ноч-кой лун-ною!..

Первый звонко подхватил Сандро, а с ним, в такт пляски, и весь зал: «До-ро-гой длин-но-ю, да ночкой лун-ною, да с пес-ней той, что вдаль летит звеня, да с той старинною, да семиструнною, что по ночам так мучила меня!» Оркестр ускоряет темп, и Есенин пляшет отчаянью, с неожиданными коленцами и хлопками, с ловким вывертом. Пляшет, как пляшут в деревне на праздник. И вот — последние аккорды. Есенин несколько раз ударил ладонями по груди, рухнув на колени, упал, как подстреленная птица, навзничь, раскинув в стороны руки-крылья. Окружившие его люди бросились поднимать поэта под аплодисменты и крики: «Браво, Есенин! Браво!» В изнеможении счастливый Есенин присел за столик.

Эренбург тут же услужливо налил ему водки:

— Давай выпьем, Сергей, за нашу Россию!

Есенин, усмехнувшись, взял водку и выпил залпом, как воду. И во всем: как взял, как выпил, как поставил, — было что-то отчаянно-обреченное! Поглядев в глаза Эренбургу, он сжал зубы и, поиграв желваками, неожиданно сказал:

— Имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть… но я люблю Русь. Я по-своему! — Он сунул кулак под нос Эренбургу: — Намордник я не позволю на себя надеть! И под вашу дудочку петь не буду, это не выйдет! — стукнул он кулаком по столу. — Не споемся! Хрен вам, вот! — и показал Эренбургу кукиш.

Видя, что назревает скандал. Толстой со своей спутницей Натальей Крандиевской встали и ушли, бросив деньги на стол.

— Эй! Постойте! — крикнул Есенин вслед уходящим. — Так же нельзя, твою мать, а еще советский граф! — Он весело засмеялся: — Представляешь, Илья, — хлопнул он Эренбурга по плечу, будто и не было никакого скандала, — а Алексей Толстой тоже знает большой «матерный загиб» из двухсот шестидесяти слов… А ты не знаешь?

Эренбург посмотрел на Дункан и отрицательно покачал головой.

— Врешь, знаешь! Только боишься!.. Едрить твою налево, в Бога, в Христа, мать его, в зачатье непорочное… ну, Илья, давай дальше…

Эренбург смущенно добавил:

— Двенадцать всех Апостолов с Иудой всех едрить…

Дункан, уже изрядно опьяневшая, радостно захлопала в ладоши:

— Браво! Браво! Едрить мать! Fuck you! Я тоже знаю малый «матерный загиб» Петра Великого. Yes! Тридцать семь слов. Езенин мне училь! Я вашу мать ежом косматым, против шерсти волосатым!..

В устах этой гениальной иностранки «матерный загиб» звучал так наивно и смешно, что сидящие за соседними столиками эмигранты захохотали и дружно зааплодировали. Айседора, довольная произведенным ею на публику впечатлением, встала, подняв над головой бокал, как факел свободы:

— Я люблю Россию!! Ура! Господа, мать вашу! Езенин самый великий русский поэт! Все пьют здоровье Есенин! — Она выпила свой бокал до дна и разбила его об пол. — Все слушать! Я буду говорить!

Дункан действительно могла говорить много и складно, о чем бы ее ни спросили, а иногда ее и не просили, как в этот раз, но она все равно говорила: о жизни, об искусстве, о любви…

— Я Айседора Есенина! Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я — революционеры. Все гении таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире!..

Есенин, знавший за своей женой эту слабость, сморщился, как от зубной боли:

— Понесла, твою мать! Лучше бы уж «Интернационал» плясала свой, что ли!.. — Он удержал Дункан, которая хотела залезть на стул, как на трибуну, но покачнулась и упала к нему в объятья!

— Я лублу Езенин! — потянулась она к его губам.

— Сандро! Спой свою «Отраду», — попросил Сергей, — а я ее уведу!.. Видишь, ее понесло… Давай, Сандро, выручай, брат!