Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

было видно, но вот неожиданно среди сосен поднялся острый ровный шпиль Свято-Троицкого собора, и Рунге доложил командиру:

– Игорь Сидорович, подплываем к Онеге.

Лебедев наклонил голову и щелкнул кнопками перчаток:

– Приготовиться к бою!

Словно откликаясь на команду лейтенанта, вдалеке послышался задавленный, едва различимый треск – в городе стреляли.

Кислюк присвистнул и произнес с усмешкой:

– Нас встречают по высшему разряду. – Он достал из кармана темный, хорошо отшлифованный камешек, подкинул его в руке.

– Что это? – спросил Рунге.

– Талисман. Чтобы нам повезло, Иван Иванович. Гранат. Вообще, еще гранат называют камнем честности – ни одни хитрец, если в кармане у человека лежит гранат, не сумеет его обмануть.

– Вот не знал.

– У северных народов вообще все камни делятся на хорошие и плохие, все без исключения, хорошие помогают человеку жить, плохие гробят его. – Кислюк достал из кармана яркий квадратный кремешок. – Вот это, например… Это очень хороший камень. Сердолик. Отводит от человека злых духов, оберегает от ссор и колдовства, очищает мозги – голова работает как часы. – Кислюк опустил камень в карман, достал еще один – небольшой зеленоватый катыш, украшенный мелкими разводами. – Это – нефрит, камень, который придает человеку жизненные силы.

– Не знал, что ты коллекционируешь камни.

– Не все. Только очень немногие. Добрые и имеющие силу.

– Какой камень самый сильный?

Кислюк неожиданно усмехнулся, облик его сделался зубастым, хорошо защищенным от невзгод, от дурного глаза и напастей.

– Бриллиант, – ответил он.

– Очень дорогой камень.

– Зато обладает бесценным качеством – притягивает к хозяину деньги. Еще – обеспечивает долголетие. Недаром бриллиант называют «царем камней».

Стрельба в Онеге усилилась.

– М-да. Мы нарисовались очень кстати, – сказал Рунге.

Кислюк вновь усмехнулся.

– Без нашей миноноски ни одна драка не обходится.

С моря к онежскому берегу подошли две баржи, которые тянули чумазые портовые буксиры, на палубах барж стояли пушки. Пушки рявкали одна за другой, подпрыгивали и изрыгали пламя, снаряды ложились на берегу, взметывали под самые облака столбы желтоватой, перемешанной с песком земли.

– Однажды для нас это очень плохо кончится, – сказал Кислюк.

– О плохом – не надо, – попросил Рунге.

– В таком случае прошу прощения, – вежливо извинился Кислюк и, громко топая каблуками по железу палубы, побежал к артиллеристам, разворачивающим в сторону берега пушку, освобожденную от цепей, с ослабленной проволокой. – Ребята, что же вы разворачиваете орудие, как корыто для свиньи? – прокричал он на ходу. – Это же пушка, артиллерийское орудие, а не таз для мытья картошки!

Кислюк уселся в небольшое железное креслице, предназначенное для наводчика, и призывно щелкнул пальцами, будто капельмейстер, дирижирующий оркестром:

– Снаряд, пожалуйста!

Низенький пухлощекий матрос, совсем еще юный – на плотных розовых щеках у него гнездился веселый золотистый пушок, – проворно засунул снаряд в пушечное нутро, щелкнул замком:

– Готово!

Мичман пригнулся к прицелу, поработал колесом, выправляя ствол, и, выкрикнув «Залп!», потянул ремешок выстрела.

На берег с воем ушел первый снаряд.

– Следующий снаряд, пожалуйста! – с убийственной вежливостью, словно бы дело происходило на балу, попросил Кислюк.

Матрос быстро и ловко подал второй снаряд, загнал его в пушечный ствол и, громко лязгнув затвором, доложил:

– Готово!

Ахнул второй выстрел. Снаряд темной бултыхающейся тенью прорезал пространство и накрыл примыкающую к реке площадку, на которой суетились небольшие, похожие на муравьев человечки – восставшие солдаты Онежского полка.

С моря, из самого центра безбрежного серого пространства также донесся раскат, за ним – второй. Это били пушки, стоявшие на баржах.

– Еще снаряд! – потребовал Кислюк, и матросик поспешно подтащил к орудию небольшую, но увесистую чушку, загнал ее в ствол.

– Выстрел! – скомандовал сам себе мичман.

Городская площадь, по которой стрелял Кислюк, расцвела светлыми светящимися дымами. Пулемет, державший под прицелом всю улицу – бил он часто, кучно, не давал возможности высунуть носа из-за домов, сдерживал десантировавшихся с мониторов солдат, – умолк.

Мичман привстал на сиденье, огляделся. Он искал новую цель.

Из города донеслось слабое, сплющенное расстоянием «Ура-а-а!».

– Снаряд, пожалуйста! – потребовал Кислюк, вновь садясь в неудобное кресло наводчика – он засек острый злой огонек, выплескивавшийся из темного чердачного оконца одного из домов.

Юный матрос поспешно подал снаряд, загнал его в горячий пушечный ствол, плюющийся дымом и сгоревшей краской. Кислюк, мастер своего дела, завращал рукоять колеса, направляя орудийный ствол прямо на чердачное окно, потянул ручкой за ремешок – снаряд прошел мимо; Кислюк выругался, не стесняясь матросика, шея у него напряженно покраснела, белыми оставались лишь мочки ушей, вернул ствол назад, поправил его по высоте другим колесом, потребовал снаряд, прицелился и просипел натуженно:

– Залп!

Пушка отплюнулась пламенем, светящийся снаряд унесся в город, просвистел над несколькими крышами, прошел в нескольких метрах от окошка, из которого бил пулемет, и растворился в сыром вязком от дыма воздухе.

Через несколько секунд до миноноски донесся далекий глухой взрыв. Кислюк с досадою поцокал языком, попросил матросика:

– Еще снаряд, пожалуйста!

Матросик стремительно, будто пружина, метнулся к ящику со снарядами, загнал в ствол очередную чушку.

– Готово!

Кислюк, не отрывая глаз от окуляров, энергично завращал рукояти наводки – вначале одну, потом другую, – замер на мгновение и, скомандовав себе «Залп», выстрелил.

Спина у него дернулась и согнулась – движение было красноречивым, Кислюк с досадою покачал головой: снаряд опять прошел мимо.

Умолк пулемет только после четвертого выстрела. Спалив впустую третий снаряд, Кислюк крякнул, будто мужик, одним махом осушивший четверть хлебного вина, согнулся еще больше, шея у него стала совсем красной, с полминуты мичман занимался тонкой работой и лишь потом скомандовал, обращаясь к матросику:

– Снаряд, пожалуйста!

Матросик послушно подал снаряд.

– Готово!

Громыхнул выстрел, лица людей обдало едкой кислой вонью, матросик, хватив этого взвара с избытком, захлебнулся, закашлялся, словно в припадке, снаряд со свистом проткнул пространство и вломился точно в чердачное окно.

Пулемет вынесло наружу через пролом в крыше, на лету у него отломились оба колеса – плоские, как щитки, самодельные, некрасивые – унеслись в разные стороны, следом из пролома выбросило изжульканное, смятое в тряпку тело стрелка…

Мичман откинулся от окуляров, бросил победный взгляд на город и довольно потянулся.

– Фейерверкер! – зычно выкрикнул он, призывая к орудию наводчика. – Занять свое место!

Орудие продолжило стрельбу.

…К вечеру Онега была взята, а через пару дней от остатков мятежного полка очищен и весь район.

Всего в операции по очистке со стороны Миллера приняло участие шестьдесят офицеров и сто солдат. Отборная воинская часть, участвовавшая в подавлении мятежа, получила название Волчьей сотни[21].

* * *

Поручик Чижов вывел остатки двух отрядов к реке. По дороге на него пробовали навалиться красные, но Чижов умело организовал защиту и каждый раз сбрасывал противника в топь. Двигаться можно было только по бревенчатому настилу – слишком много встречалось болотистых мест, которые невозможно было пройти без настила…

Когда лес разредился и впереди завиднелся простор – река была близка, это она расчистила себе пространство, – на колонну Чижова налетел красный отряд.

Поручик быстро сообразил, как надо действовать – выставил два пулемета, людей уложил за бревна настила и длинными очередями отогнал красноармейцев