Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

швырнуть туда гранату, но толку от этого будет не больше, чем от коровьей лепешки. И где вы, гады, столько пулеметов набрали? – просипел Слепцов удрученно.

Где выход из создавшегося положения, где?

Выход был один – вламываться в церковь, сшибать дверь и по лестнице рвать вверх атаковывать пулеметчиков. То же самое сделать и с часовней.

Из ямы было хорошо видно озеро. Спокойная светлая гладь и широкие розовые круги на ней – в предутренние часы в воде начала играть рыба. От воды тянуло прохладой. Кругов делалось все больше – тут и окунь водился, и хариус, в изобилии заплывала и здешняя князь-рыба – семга.

Слепцов поднялся, рывком выпрыгнул из ямы, метнулся к тяжелой церковной двери, окованной медью, врубился в нее плечом, но дверь была заперта, она даже не шелохнулась.

Сверху, с крыши, птичкой спрыгнул аккуратный темный предмет, с хрустом всадился в землю и завертелся на месте. Капитан охнул, стремительно присел на корточки и сжался.

«Птичкой» этой была английская бомба – небольшая, насаженная на ручку, с гладким, выкрашенным в серый «морской» цвет телом. Слепцов сжался еще больше, обращаясь в ребенка, в маленького сухонького старичка, схожего с грибом, запищал смято, будто из него, как из резиновой игрушки, выпустили воздух – он готов был сейчас забиться в землю, в любую тараканью щель, в муравьиную норку, стать букашкой, но превратиться в букашку не дано было, хотя Слепцов, кажется, и сделался еще меньше, чем был миг назад.

Лицо у него поехало в сторону, скривилось жалобно, на глазах проступили слезы.

В следующее мгновение бомба взорвалась. Церковная дверь даже не шелохнулась – сработана она была на совесть, на самодельных кованых петлях висела прочно; плоское зеленоватое пламя хлобыстнуло о небольшой козырек, прилаженный к входу, и яркой тряпкой размазалось по стене, капитана отшвырнуло в сторону, он покатился по земле с грохотом, словно был начинен железом, головой воткнулся в куст и затих.

Арсюха опасливо задрал голову – как бы сверху не шлепнулась еще одна плюха, – убедился в том, что воздух чист, проворно выпрыгнул из ямы, в которой сидел, колобком перекатился к капитану. Затряс его.

– Ваше благородие, а, ваше благородие…

Голова Слепцова безвольно колыхнулась и свалилась на плечо – капитан был мертв.

– Ваше благородие! – вновь потряс его Арсюха, глянул в одну сторону, потом в другую.

Над его головой продолжал прошивать пространство пулемет, вдавливал людей в землю, на другой стороне небольшого, специально прокопанного канала также безостановочно работал «максим».

– Ваше благородие… Ах, ваше благородие, – продолжая заведенно бормотать, Арсюха оглянулся вновь, ничего опасного не увидел и ловко, несколькими неприметными движениями стянул у Слепцова с руки часы, потом, отодрав от кителя пуговицу, запустил руку во внутренний карман, достал оттуда бумажник, сунул себе в карман. – Ах, ваше благородие… – произнес он напоследок сожалеюще и боком, будто краб, быстро и ловко переместился в ту яму, из которой выгребся, скатился в нее.

Поручик Чижов, лежа за сосной, пошарил биноклем по церковным крышам. Покачал головой удрученно – с такой плотной пулеметной обороной монастырь ни за что не взять.

Из-за бревен он выставил два своих пулемета – надо было попытаться сбить красных пулеметчиков с церковных крыш, а в обход монастыря послал двух человек с ручным пулеметом, чтобы те в нужное время поддержали…

Завязался долгий ленивый бой, в котором перевеса не было ни у одних, ни у других, и шансов на победу не имели ни красные, ни белые.

* * *

Не знали ни поручик Чижов, оставшийся на Кож-озере за командира сразу двух отрядов, ни генерал Миллер, ни генерал Марушевский, что в эти часы в Онеге поднялся еще один красный бунт – против своих офицеров выступили солдаты 5-го полка.

Двенадцать офицеров забаррикадировались в избах и начали отстреливаться от наседавших солдат. У офицеров имелись пулеметы, но патронов было мало, а главное – было мало людей. Дрались они до последнего патрона. А когда защищаться уже стало нечем, покончили с собой: здоровые пристрелили вначале раненых, беспамятных, потом застрелились сами.

Произошли стычки и на Пинеге – там взбунтовались солдаты 8-го полка, перебили часть офицеров, другая часть, не желая сдаваться рассвирепевшим подчиненным, подорвала себя гранатами.

Когда об этом сообщили Миллеру, тот срочно приехал в штаб. Вызвал к себе Марушевского, командующего флотом контр-адмирала Иванова[19], начальника снабжения армии генерал-лейтенанта Баранова, командующих войсками районов генерал-лейтенантов Петренко и Клюева, контр-адмирала Викорста… Миллер был раздражен, что совершенно не походило на него, с мрачным видом ходил по кабинету, заложив за спину руки, всякому, кто появлялся в кабинете, молча указывал рукой на стул. Через несколько минут он начал совещание.

– Вы знаете, что произошло в пятом полку, в Онеге… В полку не осталось ни одного офицера, кроме прапорщиков из местных – тех, что едва умеют считать, а вместо подписи ставят крестик. Все остальные убиты. Над штабом полка поднят красный флаг. То, что произошло в Дайеровском батальоне, повторилось. Причем повторилось не только в Онеге, но и в Пинеге в восьмом полку, и в Тулгасе в третьем полку…

Собравшиеся подавленно молчали. Несколько мгновений Миллер тоже молчал – лишь раздраженно поскрипывал сапогами, меряя паркет.

– Сбываются опасения, высказанные генералом Марушевским, – Миллер сделал паузу, голос его стал тише, – с уходом союзников мы будем терять то, что в цивилизованном мире именуется порядком. На смену порядку пришел беспорядок.

– Англичане ушли еще не отовсюду, – запоздало вставил адмирал Викорст. В последнее время он стал плохо слышать – то ли старость подступала, то ли оглох от ударов мощных корабельных орудий.

– Считайте, адмирал, что отовсюду, – громко и безжалостно обрезал Викорста Миллер. – Авторитет офицеров падает. С одной стороны, к нам из-за границы возвращается много мусора – офицеры, которые успели поработать в Париже таксистами и хлебнули вольницы, с другой стороны, воспроизведение офицерского корпуса внутри армии – некачественное.

Миллер знал, что говорил.

Каждый день в Архангельск прибывали офицеры – в основном из Финляндии, случались приезды и из Парижа и Лондона, но реже. Все эти люди оседали в городе, на фронт мало кто шел, – головы приезжих были забиты разной политической чепухой, мыслями о вольнице, и особого интереса для армии эти офицеры не представляли – тем более что кадровых военных среди них почти не было, основная масса – те, кто выдвинулся на фронте.

Марушевский сделал было ставку на местных офицеров, но и тут вышла неувязка. Вот что написал один из участников событий[20] той поры, кстати, генерал-майор, бывший прокурор Северной области:

«Местные офицеры, связанные с краем прочными интересами частного или служебного характера, разделились тоже на две резко друг от друга отличавшиеся категории. Одни из них не склонны были к активной борьбе, учитывая возможность перехода к противнику, а поэтому старались преимущественно устроиться в тыловых и