Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

таком состоянии – будто в очередной раз наплевали в душу: он хотел сделать что-то хорошее, а его развернули на сто восемьдесят градусов, да еще больно наподдали по затылку. В детстве в таких случаях он не мог сдерживать себя – обязательно плакал.

Отложив книгу в сторону, он позвонил в штаб. Слышимость была хорошей – дежурный офицер будто бы сидел в соседней комнате, за перегородкой.

– Есть какие-нибудь сведения от экспедиции, ушедшей на Онегу? – спросил Миллер.

– Связь нерегулярная, ваше высокопревосходительство, – по старинке, с «высокопревосходительством», давно уже отошедшим в прошлое, отозвался дежурный офицер. – Радио есть только на миноноске, но наша станция два дня уже не может на нее выйти. Последнее сообщение следующее: миноноска остановилась недалеко от порогов – из-за спада воды она не смогла пройти дальше, оба отряда двинулись дальше по гатевой дороге. Сегодня должны быть в Кожозерском монастыре. Сообщений о серьезных столкновениях не поступало.

– Как только появятся какие-нибудь новости – не сочтите за труд, сообщите мне немедленно, – попросил Миллер.

– Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!

Сделалось тревожно. Так тревожно не было уже давно. Миллер поймал себя на этом, машинально сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда старый, с вытертым стволом револьвер – тот самый, который был с ним на фронте в Великой войне, – откинул барабан, пересчитал патроны.

Задки патронов были нарядные, блестели ярко, дорого, будто украшения. Как и многие офицеры, Миллер носил в маленьком кармашке брюк, именуемом почему-то часовым, хотя Миллер не видел, чтобы кто-нибудь из боевых полковников держал в нем свой «Мозер» или «Буре», пару ухоженных, тщательно протертых патронов.

Это были патроны для личных нужд; когда очень не повезет – влетишь в чужие руки, попадешь в окружение, окажешься в условиях, в которых, например, оказался боевой генерал Александр Васильевич Самсонов, застрелившийся в ночном августовском лесу неподалеку от молочной фермы Каролиненгоф… Генерал Ренненкампф, который должен был прийти ему на помощь, выручить, палец о палец не ударил, чтобы это сделать, – утром опустошал здоровенные крынки с жирной сметаной, ставил сметанные компрессы на плешивую голову в надежде, что волосы из бровей переселятся на темя, но этого не произошло, – а вечером с вожделением тискал толстозадую экономку-француженку. Эта дама занималась в штабе Ренненкампфа не столько вопросами сметаны, сколько лазила по документам и картам (запускала руки даже в портфель самого Павла Карловича, в секретные бумаги), несколько раз была поймана, и ничего – отпустили по распоряжению самого Ренненкампфа…

Впрочем, неверная Ундина своей участи не избежала – офицеры штаба, как-то собравшись вместе, здорово повеселились – вздернули ее в лесу на осиновом суку. История сохранила лишь недоброе имя этой женщины – Мария Соррель.

Полтора года назад, в марте восемнадцатого, в Таганроге, наряд красноармейцев вошел в один из мещанских домов. В огороде копался сутулый человек с тусклыми глазами – типичный мещанин, перебравшийся к морю, к югу, к благодати здешней из безликих, скудных полусеверных-полубогзнаеткаких краев. Башмаки – рваные, колени старых штанов протерты. Наряд потребовал у огородника документы. Тот недрогнувшей рукой протянул им справку с лиловым штампом на видном месте и жирной печатью внизу.

– Гражданин Смоковников Эф И, из мещан города Витебска, – прочитал старший красноармейского наряда по слогам, со вздохом сложил бумажку и произнес решительным тоном: – Собирайтесь, гражданин Ренненкампф, пойдете с нами!

– Какой еще там кампф? – недовольно пробормотал огородник.

– В чека узнаете поточнее, какой из вас получился кампф, – сказал бывшему генералу старшой, и у Ренненкампфа предательски задрожали брылья, а в глотке что-то захрипело, словно у огородника кончился воздух.

Грехов у Ренненкампфа было много. Но расстреляли его за предательство армии Самсонова.

* * *

На подходе к монастырю лес раздвинулся, сделался светлее, птицы стали голосистее, даже комары – и те куда-то поисчезали, их словно бы уволокло в черные чащи, где ни продыхнуть, ни протиснуться сквозь кусты. Слепцов похлопал стеком по толстой грязной краге:

– Подтянись, народ!

В это время из-за деревьев грохнул дружный залп, несколько человек растянулись на деревянном настиле дороги. За первым залпом ударил еще один, также унесший несколько полоротых бойцов.

Слепцов запоздало шлепнулся на настил, отогнал от себя настырных оводов, нагло полезших ему прямо в глотку, потянулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого бойца, и прокричал что было силы:

– К отражению атаки приготовиться!

Команда запоздала, да и никакой атаки не было, партизаны вообще воевали не по учебникам – дрались по неким своим разумениям, ведомым только им одним, и не соблюдали никаких правил: во время атаки могли отступить, а во время отступления – совершить ложный маневр и нанести совершенно неожиданный, сокрушительный удар. Ни один военный аналитик в миллеровской армии не мог понять, как воюют здешние партизаны.

Было тихо. Лишь вдалеке оживленно галдели утренние птицы да резко пахло горелым деревом. Некоторое время Слепцов лежал на настиле распластанный, похожий на большую бесформенную тряпку, сам себе противный.

Потом он потянулся, собрался в кучу, стер с рукава грязь и огляделся.

Лес был пуст.

– Вот лешие! Нечистая сила! – выругался капитан.

Метрах в семидесяти от него, на настиле дороги, между двумя грядами деревьев мелькнула проворная фигурка, похожая на муравья, – муравей в три прыжка одолел дорогу и исчез. Слепцов запоздало загнал в ствол винтовки патрон и выстрелил вдогонку. Выстрел никому не причинил вреда – пуля с басовитой песней унеслась в пространство и исчезла там.

– Вот нечистая сила! – вновь выругался капитан.

Через десять минут отряд двинулся дальше, а еще через десять – втянулся в перестрелку. Выстрелы захлопали со всех сторон, беспорядочно, без всякой команды. Партизаны стреляли, кажется, даже с неба, с макушек деревьев, цель нащупывали ловко, били метко – отряд капитана начал таять на глазах.

Капитан понял: если он сейчас не отойдет или же не совершит рывок вперед – от отряда его останутся рожки да ножки.

– Приготовиться к атаке, – пропел Слепцов тонко, надрывно, будто тянул партию в церковном хоре.

– А кого, собственно, атаковать, господин капитан? – спросил лежавший в двух шагах от Слепцова Ликутин – солдат, своей толстой, неумело перевязанной головой напоминающий куклу, – целей-то не видно… Ни одного человека.

Слепцов недовольно поморщился: плохому танцору обязательно мешают ботинки… Другие солдаты цели видят, а этот нет.

– Приготовиться к атаке, – пропел Слепцов вновь, нагоняя в голос тревогу, обеспокоенность, боль, в следующее мгновение вскочил и, выставив перед собой штык, прихватив вместе с винтовкой и стек, понесся вперед.

Выстрелы трещали слева и справа, громыхали со всех сторон, дымная вонь разъедала ноздри, над головой свистел металл, но Слепцов бежал не останавливаясь. Рядом с ним, не отставая ни на метр, бежал, будто привязанный, верный ординарец Крутиков. Слепцов слышал крики, раздающиеся сзади, тупые удары – несколько человек, подсеченные пулями, с лету хлопались на деревянный настил дороги, корчились, кричали, но капитан не останавливался, продолжал с хрипеньем