Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

частей; количества воды, собранной таким образом, взвешивались на очень точных весах; различия или соотношения их масс показывали различия или соотношения временных промежутков, причем с такой точностью, что, как я и сказал, эти процедуры, вновь и вновь повторяемые, никогда не давали заметной разницы.

Можно понять Декарта, который отвергает все опыты Галилея!373 Он, безусловно, был прав! Ибо все опыты Галилея, по крайней мере те, которые он действительно проводил и которые были связаны с измерениями и числами, как обнаружили его современники374, оказались ошибочными.

И тем не менее правда была на стороне Галилея. Ведь, как мы только что увидели, он вовсе не стремится найти обоснование своей теории в данных, полученных из эксперимента: он прекрасно понимает, что это невозможно. Он также знает, что опыт или эксперимент, проведенный в определенных условиях – в воздушной среде, а не в пустоте, на полированной доске, а не на геометрической плоскости и т. д. и т. п., — не может дать результатов, предполагаемых в анализе абстрактного случая. Этого и не требуется. Мы предполагаем абстрактный случай. Опыт же, по мере своих возможностей, должен подтвердить, что наше предположение удачно. Или, точнее, в пределах наших возможностей. Ведь, как некто недавно отметил: «что толку искать пятый десятичный знак, если уже второй не имеет никакого смысла?»375

Заключение

Как было выявлено, в логике своих рассуждений Галилей остается верен себе. В «Диалоге…» и в «Беседах…» мы находим ту же логику, что и в письме к Паоло Сарпи, процитированном нами в начале нашего исследования. И в том и в другом месте, если можно так выразиться, она регрессивна, «резолютивна», аналитична в самом глубоком смысле этого слова. В сущности, Галилей восходит (или нисходит) от опытных данных, от признаков ускоряющегося движения к его теоретическому определению. И в том и в другом месте он ищет принцип, т. е. сущность этого движения, который, будучи изложенным в виде определения, позволит вывести и доказать свои «свойства» и «признаки». И сравнение этих двух попыток – той, что потерпела неудачу, и той, что увенчалась успехом, – дополненное анализом текста Декарта, к которому мы обратились, позволяет нам понять как причины неудачи, так и причины успеха.

Мышление, или, если угодно, интеллектуальная установка, Галилея ощутимым образом отличается от мышления Декарта: оно не вполне математическое – скорее физико-математическое. Галлией не выдвигает гипотез о возможных видах ускоряющегося движения: то, что он ищет, – это не реальный вид движения, который встречается в природе. Галилей не исходит, подобно Декарту, из каузального механизма с тем, чтобы далее перевести его в чисто геометрические отношения или даже заменить его последним. Он исходит из идеи – быть может, предвзятой, однако она формирует основу его философии природы, состоящей в том, что законы природы – это математические законы. Реальность – это воплощенная математика. Кроме того, у Галилея отсутствует разрыв между опытом и теорией; теория, формула не применяются к внешним явлениям, они не «спасают» феномены, а выражают их сущность. Природа отвечает лишь на вопросы, сформулированные на языке математики, поскольку природа – это царство измерения и порядка. И если опыт направляет нас, как бы «ведя нас за руку», то рассуждение – это то, чему в правильно проведенном опыте – т. е. как хорошо поставленному вопросу – природа раскрывает свою глубинную сущность, которую способен ухватить один лишь разум.

Галилей советует нам отталкиваться от опыта; но этот «опыт» не имеет отношения к грубому чувственному опыту – это данность, с которой нужно сообразовываться или которой нужно соответствовать. Определение, которое он ищет, – не что иное, как два дескриптивных закона (законы «признаков») свободного падения, которыми он уже располагает.

Галилей также советует нам руководствоваться идеей простоты, причем не только формальной простотой: речь идет о чем-то ином; несомненно, это нечто аналогичное, но все же отличное: эта реальная простота, если можно так выразиться, заключается во внутренней сообразности сущностной природе изучаемого феномена.

Таким реальным феноменом является движение. Галилей не знает ни как производится движение, ни как (под воздействием каких сил) производится ускорение. Так же как и Декарт, он так и не сможет извлечь пользу из труда Гильберта, воспользовавшись понятием притяжения – неясным понятием, которое он не сумел представить математически. Как бы то ни было, он рассматривает не что иное, как реальный феномен, действительно производимым природой, – иначе говоря, нечто, что производится во времени376.

Именно в этой интуиции, в этом постоянном и устойчивом внимании к действительному характеру феномена заключается причина, позволившая Галилею исправить ошибку, совершенную Декартом, – как и свою собственную. Движение прежде всего – временной феномен, оно происходит во времени. Таким образом, отталкиваясь от времени, Галилей будет стремиться определить сущность ускоряющегося движения – а не от пройденного расстояния: расстояние – лишь результат, лишь акциденция, лишь внешний признак реальности, которая по своей сути темпоральна.

Представить себе время, конечно же, невозможно. И всякое графическое представление всегда будет граничить с опасностью впадения в крайнюю геометризацию. Однако непрестанное усилие разума, мышления, мыслящего и понимающего длящийся характер времени, сумеет без всякого риска символически изобразить его с помощью пространства. Равномерно ускоряющееся движение, следовательно, будет таковым в отношении времени.

Таким образом, понятие времени играет в мысли Галилея (и для нее) ту роль, какую реальная каузальность играла в мысли Бекмана и Декарта (и для них). Однако справедливо будет признать, что тот факт, что он мог – или умел – преодолеть всякое конкретное представление способа, которым осуществляется движения и ускорение (сила, притяжение и т. п.), позволил ему удержать, так сказать, равновесие на этой тонкой, как лезвие, грани, где в случае движения природная реальность совпадает с математической.