Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

Галилей преуспел там, где Декарт потерпел неудачу. Он сумел ухватиться и удержаться за (и благодаря ей) парадоксальную идею движения, положив ее в основу своих рассуждений. Декарту, по крайней мере в своих начинаниях, не довелось этого сделать.

Можем ли мы ставить ему это в упрек? Разве не указывает это картезианское сопротивление на нечто имеющее основополагающую важность? Мы, в свою очередь, охотно в это верим: классическая идея движения (та самая идея, к которой Декарт вернется несколько позднее и которая позволит ему сформулировать принцип инерции, взяв своего рода реванш над Галилеем) не столь ясна и отчетлива, как кажется и как казалось Декарту. Изменение, которое есть состояние… Тождественное, которое есть Иное… эти идеи можно соединить лишь «насильственным образом», как это некогда сделал платоновский демиург.

III

ГАЛИЛЕЙ И ЗАКОН ИНЕРЦИИ

Введение

Важнейшая заслуга Декарта как физика, несомненно, состоит в том, что он придал закону инерции «ясную и отчетливую» форму, отведя ему должное место.

Вероятно, можно было бы возразить, что в то время, когда это произошло, в год издания «Первоначал философии» – через двенадцать лет после «Диалога», шестью годами позже «Бесед и математических доказательств…» Галилея – это не было ни особенно похвальным, ни трудноисполнимым достижением. Действительно, в 1644 году закон инерции более не представлял собой совершенно новую или неслыханную идею: совсем наоборот, благодаря трудам и сочинениям Гассенди, Торричелли и Кавальери он приобрел статус общепризнанной истины. Можно, кроме того, прибавить, что, если сам Галилей не сформулировал эту идею expressis verbis377или по крайней мере не представил ее в качестве фундаментального закона движения, его физика была настолько пронизана этой идеей, что даже Балиани378 (чей интеллект ни в коем случае нельзя сопоставить с интеллектом его учителя) сумел ее оттуда вывести379.

Можно было бы сослаться на суждение Ньютона, который целиком приписывал заслугу первооткрывателя Галилею, обходя Декарта молчанием; и если бы мы, отстаивая права последнего, указали бы на тот факт, что Декарт сформулировал закон инерции еще в своем трактате «Мир», то на это, в конце концов, можно было бы ответить тем, что, как было показано нами, принципом сохранения движения мы обязаны скорее Бекману, нежели Декарту380.

Все это, конечно же, совершенно справедливо, и мы отнюдь не хотели бы хоть сколь-либо преуменьшить заслуги всех тех, кто, помимо Декарта и Галилея, внес свой вклад в основание классической науки. Еще меньше мы желаем сколь-либо преуменьшить роль и заслугу Галилея, как далее будет ясно – совсем наоборот381. И однако, когда после текстов Галилея, написанных с тонкой сдержанностью и нерешительностью, после запутанных объяснений Гассенди, после формул Торричелли, представленных с замечательной точностью, хоть и с совершенно математической сухостью, нам встречаются лапидарные высказывания Декарта, казалось бы, невозможно не согласиться с тем, что произошел решительный прогресс в сознании и в ясности мышления – до такой степени, что для того, чтобы охарактеризовать отношение Галилея и Декарта, можно было бы, mutatis mutandis382, применить знаменитую фразу Паскаля383о различии, существующем между

словами, написанными случайно, без более длительных и обширных размышлений, – и мыслью, нашедшей в этих словах замечательный ряд вытекающих из них следствий, дающей различение природы материальной и природы духовной и делающей эти слова прочным и всею физикой поддерживаемым принципом…

Закон инерции невероятно прост: в нем лишь утверждается, что тело, предоставленное само себе, продолжает находиться в своем состоянии, будь то неподвижность или движение, до тех пор, пока что-то не изменит такое положение дел384. В то же время этот закон крайне важен, поскольку, в сущности, он подразумевает идею движения, определяющую общее понимание природы; он подразумевает совершенно новую идею самой физической реальности. Эта новая идея представляет движение как состояние и, при этом совершенно строго противопоставляя его покою, помещает их в одну онтологическую плоскость385. Эта идея допускает, имплицитно или явным образом, что тело – движущееся или неподвижное – совершенно индифферентно в отношении того или иного из этих двух противоположных состояний и что на него нисколько не влияет факт нахождения в одном или в другом состоянии: т. е. ни одно, ни другое состояние не вызывают никакого преображения или изменения в предмете, и, иначе говоря, переход от одного состояния в противоположное состояние совершенно ничем не чреват для предмета. Следовательно, эта идея подразумевает, что данному телу невозможно приписать состояние покоя (или движения) иначе, как по отношению к иному телу, представленному в движении (или покое), и что то или иное из этих двух состояний может приписываться первому или второму телу абсолютно произвольным образом386. Движение, таким образом, мыслится как состояние, однако это состояние отличается от прочих: это состояние-отношение387.

Классическая идея движения подразумевает не только индифферентность тела по отношению к движению, но также и индифферентность одного движения в отношении другого: два движения не будут препятствовать друг другу388. Именно для этой таинственной сущности – истинного субстанционального отношения, сущности не менее парадоксальной, чем знаменитые субстанциальные качества средневековой физики, – принцип инерции предполагает вечное сохранение.