О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

Того, что люди президента Батисты зажмут своими руками рты ее девочкам. Того, что люди президента Батисты прикажут ей самой рыть себе могилу. Она знала всякие истории. Она знала, как пропадали по ночам целые семьи, просто улетучивались как дым. Она знала, как легко ее можно стереть с лица земли, знала, что ее и так почти не существовало.

Но втолковать это Даниэлю… Однажды ночью, когда они лежали в постели и плотный дождь убаюкивал их, вызывая чувство ложного умиротворения, она шепотом поделилась с ним своими опасениями. О, как быстро он столкнул ее на пол, сказал, что она, верно, хочет раздвинуть перед Батистой ноги, и полоснул ремнем по лицу так, что по всей диагонали, от левого уголка ее нижней губы до правой брови, вздулся рубец. Мужа она боялась больше, чем любого президента и его людей.

За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, герильеро Фидель Кастро обратился к народу с гор: «Приходите со своими ружьями, приходите со своими мачете, время пришло». Большего не потребовалось. Даниэль взял соломенную шляпу и нож, которым он рубил тростник на ферме своего патрона. Долорес не знала, как долго он будет отсутствовать, и останется ли в живых. Даже несколько дней пропущенной работы означали, что ей придется кормить девочек тем, что созрело на их маленьком огороде: вареными плантанами, малангой, а в худшем случае пригоршней спелой локвы, и поить сахарной водой.

За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, Долорес глядела ему вслед, когда он уходил по грунтовой дороге за домом. Он вскочил на попутку, раз махнул ей рукой. Елена спала на руках у Долорес. Кармен вцепилась ей в руку и стала кричать. Она спрашивала: куда ушел отец, на работу? Долорес солгала и сказала, что он уехал проведать семью. Кармен потребовала знать, когда он вернется. На Даниэле была та же одежда, что и каждое утро, когда он уходил работать в поле, он шел той же дорогой, что и каждое утро. Но каким-то образом Кармен почувствовала незнакомое настроение в его сегодняшнем отбытии. Возможно, Долорес слишком несдержанно помахала ему в ответ.

Она сказала Кармен, что сегодня она может не ходить в школу. Ребенок притих.

И если не считать отсутствия денег на еду, как же приятно было заполучить дом в свое распоряжение. Долорес мела пол и вытирала пыль, чинила школьное платье Кармен, сбивала поспевшие бананы деревянной доской.

Позже они сели на автобус и поехали в центр провинции. Кармен стояла на обтянутом винилом сиденье, прижимаясь носом к окну, а Елена исходила на слезы, пока не забылась сном на руках у Долорес. На площади Долорес разрешила девочкам побегать, Кармен свесилась с бортика фонтана, пуская рябь по воде, Елена топталась в ногах у Долорес. У Долорес не было планов, не было причины находиться в городе. Прекрасное чувство — что-либо делать без причины. Ей хотелось кричать, хотелось свеситься над фонтаном, как ее дочь, и мутить кулаками маленькие волны.

Тогда был вторник, рабочий день, и она наблюдала за банкирами и владельцами магазинов, идущими по площади, наблюдала за светскими дамами с модными колясками и детьми в чулочках, с которых их няньки не спускали глаз. Она понимала, что по сравнению с ними ее дети выглядят дикарями — чумазые, темные, бедные. Но ей было все равно. Болеро, мамбо, сон — она могла бы станцевать, если бы захотела. В переулках, между рыночными лотками, в парках, на светофорах. Как танцевала с Даниэлем, пока не появились дети. В громадной церкви, подпирающей площадь, зазвонили два колокола, возвещая время, женщина на ступеньках церкви просила милостыню.

— Почему она так сидит? — спросила Кармен. Она подбежала к скамейке, на которой сидела Долорес, и перевела дыхание, театрально глотнув воздух.

— Дети не задают вопросов, — сказала Долорес. — Не бросай сестру одну.

Елена сидела на бетонной земле у подножия фонтана, глядя на женщин в юбках-колоколах и очках в стиле «кошачий глаз», которые цокали каблуками и несли себя с шиком, мгновенно отделявшим их от женщин из campo, таких как Долорес, которые, как ни старались, не могли смыть со своей кожи потный блеск и запах земли и пыли.

Долорес оставалась там до темноты, оставалась до тех пор, пока у нее не заурчало в животе и девочки не начали капризничать и хныкать. На последние оставшиеся несколько центов, не считая отложенных на проезд в автобусе, она купила cucuruchos de maní[85] у торговца на площади, что успокоило девочек на все время дороги домой.

Была ли она разочарована, когда через три дня Даниэль вернулся домой? Да, сказать по правде. Они недоедали. В отчаянии они искала себе работу, но куда бы она ни обращалась, все отвечали ей отказом. Никто не хотел, чтобы у них на ферме или на фабрике ошивался двухлетний ребенок, а поскольку бабушек и дедушек Елены не было в живых, больше присматривать за малышкой было некому.

Но еще она никогда не наблюдала за течением времени так, как когда Даниэля не было дома, не знала, что оно может быть щедрым, словно плод юки, выкопанный из-под земли. Долорес делала что хотела. Долорес ходила в гости к соседкам и вязала у них на верандах, подолгу гуляла с девочками и ела сочные гуавы, срывая их прямо с кустов. Долорес забывала смотреть на часы, потому что ей не нужно было успевать что-то для кого-то сделать к определенному моменту, только готовить пищу, которую они ели. Она даже слушала радио — свое радио — и танцевала под Бенни Море и Бола де Ньеве[86] во время уборки.

Даниэль вернулся поседевшим, грязным, в форме не по фигуре с чужого плеча.

— Я голоден, как зверь, — сказал он, ступив на порог.

Кармен взвизгнула и бросилась к нему.

— Есть нечего, — сказала Долорес. — У меня не было денег на покупки.

Долорес приготовилась к реакции, но Даниэль только поглядел на нее и устало упал в кресло.

— Два дня назад, — сказал он, — я убил человека.

— Не при детях, — только и сказала Долорес. Она понимала, что Даниэль не приглашал ее к диалогу. Он говорил то, что хотел сказать, а она слушала. В этом смысле Долорес следовала совету, который сама же дала своим детям.

Желала ли она потом, чтобы события разыгрались иначе? Чтобы Даниэль был убит военным, незаметно подкравшимся к нему со спины где-то в Сьерре? Желала ли она никогда не узнать, что стало с ее мужем, и говорить: