О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

у бабушки нет цистерны для хранения дополнительных галлонов, как дома у Майделис в Гаване.

Когда я выхожу из ванной, Майделис стоит в коридоре и смотрит на меня. Волосы липнут к ее мокрому лбу. На ней малюсенькие шорты и шлепанцы. Одна рука лежит у нее на бедре ладонью внутрь, в этой очень кубинской позе, которая выдает ее настоящие эмоции.

— Кажется, abuela не слишком внимательно осмотрела полки, — говорит она, не сводя с меня глаз.

— Что ты имеешь в виду? — Я слышу, как начинает дрожать мой собственный голос.

— Книга на месте.

— О. — Я поворачиваюсь к ней спиной, уже направляясь в свою комнату. — Это хорошая новость. Можно не искать Йосмани.

— Да, — соглашается она. — Хорошая новость для Йосмани.

Я чуть не добавляю «и бабушки», но слова не выходят наружу.

Я слышу, как на кухне она, abuela Долорес, напевает что-то себе под нос. Она готовит мое любимое fricasé de pollo[80]. Завтра мы с Майделис возвращаемся в Гавану. Еще несколько дней там, и я вылетаю обратно в Майами. И в этот момент, без всякой на то причины, я вспоминаю фотографию, которая не так давно мелькала в некоторых газетах Майами: Фиделито, сын Фиделя Кастро, улыбаясь во все тридцать два зуба, с бородой, как у его отца, стоит в обнимку с Пэрис Хилтон и Наоми Кэмпбелл на каком-то роскошном мероприятии в Гаване.

Как же далек весь этот гламур от campo, не столько даже в экономическом плане, сколько потому, что новости сюда доходят медленнее, время течет медленнее. Сейчас в Гаване есть люксовые магазины, где туристы покупают Версаче, а здесь землю все еще вспахивают волы, а бабушка мечтает только о том, чтобы магазины, где продают тмин, находились не за тридевять земель. Она говорит, тмин совсем пропал.

— Это была я, — говорю я Майделис, и все, что мы слышим, это пение бабушки.

— Я знаю, — шепчет она, и я жду ее вопроса, зачем я это сделала, но она не спрашивает. Я жду ее вопроса, чтобы признаться, что я все всегда только порчу, и, кажется, мне никогда не загладить своей вины за то, каким я была человеком.

— Знаешь, — говорит Майделис, обмахиваясь веером, — после всего этого, после того, как мы впервые вот так встретились и столько времени провели вместе, я думала, что ты могла бы пригласить меня в Штаты. Я бы оформила визу. Я думала, ты помогла бы мне с этим, но теперь вижу, что нет. Ты бы не стала мне помогать.

— Я помогла бы! — говорю я, но она права, и я сконфужена. Я хочу объяснить, что все не так просто, что я пропащая наркоманка на пути к выздоровлению, живущая в квартире с плесенью, что мне едва хватает на еду для себя, не говоря уже о втором человеке, и я почти, почти хочу сказать: «Здесь все не так уж и плохо», — но понимаю, что тогда она может спросить меня, почему я сама здесь не останусь, и на это у меня не будет ответа.

Она уходит. Достает из заднего кармана пачку сигарет и выходит за дверь.

Я хочу последовать за ней, но ко мне подходит бабушка с ложкой куриного фрикасе и дует на него.

— Prueba, — говорит она и сует ложку мне в рот. — Пробуй.

Я чувствую вкус помидоров, чеснока, лука, тмина, который как раз закончился. Фрикасе обжигает язык, но я говорю: вкусно. Она берет меня за руку и ведет на кухню. Мы проходим мимо книжной полки.

— Мне не следовало сразу думать на Йосмани, — говорит бабушка, поворачиваясь ко мне, и я понимаю, что Куба мне совсем не принадлежит, во что бы я ни верила раньше.

Я ничего не отвечаю, но снова беру книгу в руки, и она кажется тяжелее, чем раньше. Я открываю ее на странице с бледными чернилами и подношу на свет, пока бабушка наблюдает за мной.

«Мы — сила», — написано идеально ровным почерком. Какие странные слова, чтобы писать их на полях книги.

Я смотрю на бабушку и думаю: «Я вынуждена любить тебя». И следом: «Ты тоже вынуждена любить меня».

Мы сидим на кухне и коротаем часы. Майделис докуривает и присоединяется. Снаружи блеют козы и слышно, как вдалеке кричат два человека. Я не понимаю, ссорятся они или смеются и веселятся. На кухне пахнет тмином и чем-то еще, чем-то, чему я не знаю названия, чем-то древним.

10. Дождем прольются бомбы

Долорес

Камагуэй, 1959

За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, его двухлетняя дочь научилась говорить «кофе». Она сидела на высоком деревянном стульчике, который он смастерил сам, а Долорес только что поставила cafeteria[81] на плиту и включила газ. Маленькая Елена задергала ручками в воздухе. Она сказала: «Мама, кофе!», только она еще не умела произносить букву «ф», поэтому это прозвучало скорее как «ко-ве».

Долорес рассмеялась. Даниэль рассмеялся. Пока он собирался на работу, где рубил cańa[82], Долорес принесла к столу три маленькие чашки эспрессо: для себя, для Даниэля и для их старшей дочери, семилетней Кармен. Долорес окунула мизинец в свою чашку и положила Елене в рот. Малышка присосалась к кончику материнского пальца — Долорес отняла ее от груди в прошлом году, но детский ротик не забыл, как сосать, забывая обо всем на свете. Елена, истинная кубинка, уже в возрасте двух лет любила кофе.

Политические взгляды Даниэля проявились всего пару лет назад. Поначалу Долорес боялась того, чем это может кончиться. Но по мере того, как за эти годы в Даниэле скапливалась злость, она стала тосковать по тем временам, когда он сидел на табурете в углу их двухкомнатного дома, сосредоточенно вращая колесико радиоприемника и не обращая на нее никакого внимания. Его поглотило «Радио Ребелде»[83], подпольная радиостанция. Первоначально она вещала из Орьенте, города в нескольких часах езды от Камагуэя, но потом повстанцы установили спутниковые станции. Даниэль всегда убавлял громкость, чтобы его не услышали соседи, но Долорес выхватывала отдельные реплики, когда крутилась по хозяйству. Повстанцы, сопротивление, Куба встает с колен, присоединяйтесь к движению.

В Сьерра-Маэстре[84] — возможно. В ее маленьком городе в Камагуэе обстановка была спокойнее. Кармен порезала палец, вырезая из газеты бумажных кукол, Елена раскидала по полу рис с фасолью — вот и все провинциальные камагуэйские происшествия. Опускались руки. Долорес боялась того же, чего боялись все: того, что ночью в дом постучат люди президента Батисты.