О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Джанетт, — сказала она, — я приехала сюда, на свободу, чтобы тебе никогда не приходилось воровать.
Вот о чем я думаю, когда глажу бабушкину кошку: я думаю о стрингах. Я думаю о магазинах, об историях, о воровстве. Сейчас 2015 год. Куба 2015 года не такая, какой была раньше. Я не знаю, ела ли моя бабушка мясо из половых тряпок во время «особого периода»[75]. Если это вообще не байка. Я не знаю, была ли у нее другая кошка, когда пали Советы — когда это было, в 1989?[76] Но сейчас 2015 год, и моя бабушка круглолицая и внушительная, совсем не похожая на мою мать. Ей восемьдесят с лишним, она в домашнем платье без рукавов. Каждый раз, когда она хочет подчеркнуть сказанное слово, она взмахивает рукой, и та дрябло дрожит, как густой кисель. И ее голос, он тоже рассредоточивается, накрывает собой все, как пыль. Ее глаза интонируют: большие от восторга, они сужаются, когда ее высказывания становятся острее.
— Джанетт, — говорит она, будто читая мои мысли, — не верь меркантильной прессе — нам непросто, но мы здесь счастливы. — Прищур, глаза-щелочки.
Майделис вышла из кухни и снова составляет нам компанию, встав в дверях в ожидании ветерка. Она закатывает глаза, но бабушка ее не видит. Я слышала ее тирады о том, как она недовольна жизнью здесь. Я понимаю, что она чувствует.
Бабушка варит кофе, хотя на улице темно, как в кофейно-цикориевой гуще. Она рассказывает Майделис, что Йосмани пригласил меня прокатиться верхом на его лошади, и Майделис фыркает.
— Не натвори глупостей, Джанетт, — говорит она, собирая волосы в толстый пучок на макушке. — Он просто хочет вскружить тебе голову, чтобы ты увезла его с собой в Юму. В лучшем случае он весь вечер будет кататься с тобой на лошадях, а потом попросит привезти ему пару кроссовок и айфон, ха-ха-ха.
Майделис тоже просила привезти ей пару кроссовок, но я не упоминаю об этом. Я привезла ей пару «Найков», сунув их в одну из этих громадных дорожных сумок, которые кубинцы называют «гусано». Gusano — значит червяк. Еще во времена холодной войны они окрестили кубинцев, которые эмигрировали в Майами, «гусано». Я — дочь червяка.
— Никогда не доверяй черным мужчинам, — говорит моя бабушка, и я чуть не захлебываюсь глотком кафесито.
К чему я никак не могу привыкнуть, так это к откровенному расизму, который у некоторых людей старшего поколения каким-то непостижимым образом соседствует с революционным пылом. Впрочем, возможно, это я слишком наивная и расизм даже среди революционеров вещь такая же предсказуемая, как и попытка украсть кружевные стринги, когда тебе шестнадцать. Такая же предсказуемая, как и моя абсолютная никчемность.
Я ничего не говорю.
Я хочу полюбить свою бабушку, но моя мать — мое сознание. Однажды она сказала, что бабушка любит свою страну больше, чем свою кровь. Она назвала бабушку приверженкой кровавого режима. Она сказала, что я никогда не буду с ней общаться.
Мать дала мне пощечину, когда я сказала, что мне понравились «Дневники мотоциклиста» Че Гевары, и еще одну, когда я сказала, что Фидель Кастро был хорош собой в молодости. Мать предупредила меня, что я никогда не полечу на Кубу, пока Этот Человек жив, и даже тогда она не станет провожать меня в аэропорт. Я знаю, сейчас она не против того, что я здесь, только потому, что здесь нет героина. Я знаю, сейчас она не против того, что я здесь, потому что субоксон однажды меня уже подвел.
А я? Что я-то здесь делаю? Я думала, что Куба станет для меня некой соединительной тканью, возможно, даже позволит понять что-то про мою мать. Станет кусочком сложившейся мозаики. Я помню, как год назад допрашивала ее о том, почему она уехала, в то время как та девочка, Ана, смотрела мультфильмы в гостиной, и моя мать позволила мне подвести еще одного человека. А возможно, мне просто нужно было срочно сбежать куда-то, и только в Кубе мне чудилось что-то смутно знакомое. В этом нет никакого смысла. Одни вопросы.
Я хочу полюбить свою бабушку, но у нее пустое лицо, когда она рассыпает рис по расколотому кухонному столу и перебирает, выбрасывая из крупы черные зерна и песок. Скрюченные артритом пальцы, плотно поджатые губы и лицо без улыбки. Я хочу полюбить ее, но в этом доме слишком тихо.
Но я бы не сказала, что черным кубинцам живется лучше в Майами, где расизм лишь самую малость тише, капельку вежливее. Факт: в Майами слово кубинец практически синоним слова белый. В Майами кубинцам не нравится, когда их называют латиносами. «Я не латинос, я кубинец», — говорят они. И подразумевают под этим: «Я белый, другой вид белого, о котором вам неизвестно, чужаки».
Я была очень зашоренной. В старших классах я посмотрела документальный фильм про «Клуб Буэна-Виста»[77], и до того момента я даже не знала, что там так много черных кубинцев. Потом я спросила у мамы:
— Почему на Кубе так много черных кубинцев, а в Майами так мало, или их больше, просто они живут в других местах? — И мама посмотрела на меня так, словно я оскорбила ее своим вопросом.
(Не спрашивай мать о ее кудрявых волосах. Не спрашивай мать о чертах ее лица. Не спрашивай мать, почему она так не любит загорать.)
Я ничего не говорю бабушке. Майделис рассказывает о том, как она мечтает попутешествовать, может, даже пожить в другой стране какое-то время, чтобы заработать там денег и вернуться с ними на Кубу, или даже просто сделать визу и возить сюда вещи для продажи. Она в миллионный раз повторяет, что средняя зарплата кубинского госслужащего составляет десять долларов в месяц.
— Десять долларов! — повторяет она.
Бабушка не обращает на Майделис никакого внимания. Она обрывает ее.
— Я знаю, у тебя, наверное, много вопросов обо мне и твоей матери, Джанетт, — внезапно вставляет бабушка.
Еще один факт: я хочу выглядеть так же непринужденно, как эти женщины. Только на Кубе я начала осознавать, какой дискомфорт мне доставляет моя аккуратность. Я думаю, чем сдержаннее наряд, тем больше он скрывает. Я аккуратная, но я воровка, восстанавливающаяся после расстройства, вызванного употреблением психоактивных веществ, термин, которого я не знала до реабилитации. Едва выйдя из аэропорта в Гаване, я восхитилась женщинами в коротеньких
