О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

джинсовых шортах с пайетками, в лифах, обнажающих ямочки на их животах. Какая непринужденность. «Вот она я, во всем своем несовершенстве, любуйтесь, засранцы», — провозглашала их блестящая от пота кожа. Майделис в паленой тенниске. Бабушка в атласном домашнем платье и конусообразном бюстгальтере, который выглядывает из пройм, и ее кожа, не умещающаяся в эластичной ткани, вываливается наружу.

— Я знаю, что дело в политике, abuela, — говорю я. — Меня это не интересует.

— Печально, — говорит она, — что я не разговаривала с ней с тех пор, как она уехала. Печально, что все это время я тебя не знала.

Майделис выдыхает струйку, втягивает океан.

— Очень печально, — соглашается она.

Я машу веером. Хлоп, хлоп, хлоп. Откладываю его на стол.

— Она не знает, что я здесь, — говорю я после долгой паузы. — То есть что она знает, что я на Кубе, но не знает, что я приехала к тебе.

— Скажешь ей? — спрашивает Майделис.

Вот что я замечаю: на Кубе женщины почти не пользуются косметикой. Женщины здесь могут обвешаться украшениями, вырядиться в туфли на каблуках, пайетки и браслеты и не накрасить лицо. Не все, но многие. Возможно, из-за жары. Но я здесь не для того, чтобы высказывать какие-то суждения и везти домой готовые ответы. Я знаю, в Майами все будут просить: «Расскажи мне о Кубе». Большинство будут ожидать ответа в духе: «Это ад на земле». Возможно, кто-то из них спросит с вызовом, рассчитывая на ответ в духе: «Это социалистический рай». Мне бы хотелось ответить им просьбой на просьбу: «Расскажите мне об Америке».

— Сложный вопрос, — говорю я.

— Печально, — повторяет бабушка.

Да, моя мать ненавидит свою мать. Порой мне кажется, что и я ненавижу свою мать, так что мне это понятно, хотя все-таки интересно, только ли политика была причиной их размолвки. Я выросла в Майами и наблюдала, как семейные торжества превращались в настоящие побоища из-за вскользь брошенного упоминания о чем-то, связанном с Кубой, но меня так же мало интересуют внутрисемейные дрязги, как и мою кузину Майделис, мою ровесницу. Мы выросли на противоположных берегах, но одинаково пропитаны политикой, одинаково проживаем все в контексте страны, находящейся за много миль от нашей. Я понимаю ее усталость. У меня тоже нет сил.

…Когда бабушка ложится спать, мы с Майделис еще долго разговариваем, сидя на пластиковых стульях в коридоре, где висят фотокарточки в сепии и стоит изъеденный термитами книжный шкаф, хранящий старинные книги в твердых переплетах. Они смотрелись бы как влитые в любой самой роскошной библиотеке, из тех, где до верхних полок можно добраться только по лестнице на колесиках, а стены украшают портреты старых, мертвых белых мужчин.

Я спрашиваю Майделис о книгах, а она пожимает плечами и говорит:

— Просто книги.

Но я беру с полки одну, потом вторую, изумляясь их хрупкости. Две, на вид самые древние, завернуты в пленку. Я достаю одну из них из упаковки и с трепетом разглядываю сморщенные, рассыпающиеся страницы. «cecilia valdés, o la loma del ángel» — вытиснено на обложке выцветшим золотом. «cirilo villaverde». Я осторожно переворачиваю пожелтевшие страницы, пока не нахожу дату печати: 1839 год. Я ахаю. Майделис едва поворачивается в мою сторону.

Вторая книга — «Отверженные» Виктора Гюго, испанский перевод. Здесь дату найти сложнее, но судя по истончившимся, потрепанным влажностью страницам, шрифту такому бледному, что его едва разобрать, книга вполне могла быть ровесницей «Сесилии Вальдес». Я листаю страницы и замечаю что-то, изящным почерком нацарапанное на полях черными чернилами, выцветшими до дымчато-серых. Я наклоняюсь ближе, но могу разобрать только последнее слово — fuerza. Сила.

Я не употребляла почти год — в жопу тех, кто говорит, что субоксон не считается, — но даже сейчас ловлю себя на том, что машинально прикидываю в уме: Сколько окси я смогу купить, если продам антикварную книгу, редкую коллекционную вещь? А потом вспоминаю, что даже без наркотиков мне все равно нужны деньги. Деньги, которых больше не дает мне мать. Деньги, которых я почти не зарабатываю на временных работах. Моя мать оплатила мою поездку на Кубу, но не проводила меня в аэропорт. Моя мать оплатила мою поездку на Кубу, но проверяла мои зрачки каждый раз, когда я говорила, что мне не хватает на продукты.

— Майделис, это просто потрясающе. Откуда они взялись? — спрашиваю я ее.

— Они были в стене.

Я смотрю на нее, не моргая.

— Бабушка нашла их в стене, типа, лет двадцать назад, когда расширяла дом.

Мне доводилось слышать о ценных артефактах, спрятанных за безобидной на вид штукатуркой в домах по всей Кубе, но только о драгоценностях, золоте, старых банкнотах, которые теперь ничего не стоили; я никогда не слышала о том, чтобы в стене прятали старинные книги. Возможно, я даже предполагала, что вся эта история была драматическим преувеличением, очередной слезливой байкой моей матери.

История моей матери заключалась в том, что в 1950-х и 60-х годах богатые кубинские семьи, планируя бежать от революции, иногда прятали ценные вещи в стенах своих домов. Тогда эти богатые семьи рассчитывали на то, что революция потерпит крах, а они — год или два позагорают в Майами, год или два поиграют в домино и полюбуются океаном. Более поздним иммигрантам позволялось покидать страну не более, чем с двумя сменами одежды и тремя парами нижнего белья. Это была моя мать.

Любые оставшиеся у них деньги или драгоценности, которые запрещалось вывозить из страны, переходили в собственность государства. Но эти семьи, рассчитывая вскоре вернуться на остров, заявить права на отнятую собственность и продолжить вести богатый образ жизни, зарывали сокровища в своих обширных усадьбах, закладывали драгоценности в фундаменты особняков, прятали наличные под половицами. Ходили истории о том, как эти некогда роскошные особняки в некогда элитных кварталах Гаваны разрушались прямо вокруг семей, живущих в них ныне, семей, в жизни которых наступала светлая полоса, когда они замечали сверкание рубинов и сапфиров, зовущих их из-под завалов.

— Майделис, это просто потрясающе, — повторяю я еще раз.

— Ну да, — говорит она, но, похоже, ей это совсем не кажется потрясающим.

Я краду книгу посреди ночи. Бабушка и Майделис спят.

Стрекочут сверчки, мухи, жужжа, влетают и вылетают в прорези деревянных ставен. Так просто. Я пробираюсь по коридору на цыпочках, беру с полки «Отверженных», несу в свою комнату и прячу на дно своей «гусано» под рубашками.

В замкнутом пространстве комнаты — бабушкиной комнаты, которую она уступила мне, гостье, — я лежу, распластавшись морской звездой на кровати, и слежу за мучительно медленным вальсом лопастей