Карьера - Александр Николаевич Мишарин

Александру Кирилловичу показалось, что Сталин улыбается.

— В моем случае… Да! — Все-таки нашел в себе силы подняться со стула Корсаков.

— Я люблю… вэрить людям! — снова приподнял указательный палец вождь. — Я хочу… Им вэрить!.. Но как горько… Как трагически горько. Когда… Я ошибаюсь в них! И дело тут — не во мне! Что допустил ошибку… товарищ Сталин? Это в историческом плане… Не бог весть какая трагедия! А если ошиблась партия — это…

Он подошел ближе к Корсакову.

— Это… Плохо! — неожиданно просто закончил он.

«В одном этом слове «плохо» было так много!»

— Не надо обманывать народ! — вдруг резко и отчетливо проговорил Сталин. Корсаков понял всю реальность, всю весомость угрозы.

«Боже мой, какая все ерунда! Все эти выборы на съезд?! Его, Корсакова, вроде бы безупречная партийная биография! …Когда-то так барин обещал выдрать на конюшне. За малейшую провинность. Только конюшни-то нынче другие!»

— Бледный… какой-то. Ты же молодой человек! Больше чем на пятнадцать лет моложе меня! Еще упадешь тут в обморок… Как какая-нибудь институтка!

— Я здоров!

— Надеюсь, — вдруг, откровенно недобро, сказал вождь. — Ты, кажется… женился? Или женишься?

Вопрос повис в воздухе.

Одно его неверное слово… Шаг назад… И Машеньки больше не будет! Навсегда! Не будет…

— Да! Женюсь, — как можно тверже сказал Корсаков.

— На такой… Нэпроверенной? С темной биографией… Жэнщине? — почти брезгливо начал Сталин. Но в этот момент он увидел, как расширились зрачки еле сдерживающего себя Корсакова. Сталин понял, что попал в самое слабое место. В самое беззащитное…

«Этот человек — любит? Значит, он не неуязвим! Как о нем говорили…»

— Хотя… — вдруг развел руками Сталин. — Вы же… В каком-то смысле… «Два сапога — пара?» Хорошо! Пусть и в нашем ЦК… Будет дворянская семья!

Он говорил это уже как какой-нибудь отец Лоренцо… Романтик!!! Добрый гений! Старый деревенский священник!

Он коротко хохотнул и, почти весело глядя на Александра Кирилловича, сказал:

— А вообще, я сам… Человэк — дворянской культуры! Только нэ говори этого… Никому!

Сталин потянулся к початой бутылке вина и снова разлил вино в два бокала.

— Много нэхорошего… Мне говорили о тебе! — по-прежнему улыбаясь, продолжал он с бокалом в руке. — Но я… Нэ поверил! Если у кого-то и осталось еще понятие о верности?.. О чести?! Так у кого же? Как не у таких… Как ты?!

Он чокнулся с Корсаковым.

Этот полуреальный, скачущий, какой-то мертвенно-белый разговор может дать… Подарить ему несколько лет жизни… Простой, деятельной… Живой жизни!

— Я хочу… Работать! — неожиданно, тихо и искренне, сказал Корсаков.

— Поедешь за Урал.

Сталин назвал крупный сибирский край.

— Я тэбе… Верю!

Он залпом осушил высокий, простого стекла, бокал вина.

…Как безутешно, как горько плакала Маша, когда он вернулся, счастливый…

«Как же он не мог понять тогда, почему она плачет?!»

Ведь его возродил к жизни Сам! Сам! Теперь ему, Корсакову, никто и ничто не страшен.

Но Маша от его захлебывающихся, нервно-счастливых слов только бросилась поперек широкой кровати, и, казалось, ничто на свете не могло остановить ее отчаянных, женских, прекрасных слез.

…Они уехали за Урал мужем и женой. Тогда признавался гражданский брак. Они обошлись без смущавшей обоих церемонии свадьбы.

Вечером, прощаясь с Подрезково, выпили шампанского. Больше всех, казалось, веселилась Женечка. Ей удалось устроиться сестрой-хозяйкой в санаторий научных работников. Ученые, старые и растерянные ученые, очень веселили Женечку. Она строила смешные планы — женит на себе восьмидесятилетнего академика и будет моложе его внуков…

Они пробыли в Сибири больше пяти лет. И все эти годы рядом с ними был веснушчатый, легкомысленный, напористый Ваня Логинов. Балагур, душа любой компании, преданный и почти влюбленный в свое начальство… Влюбленный в его жену, в их дом, в их книги, в манеру разговаривать… Влюбленный в ученые споры, для понимания которых у него иногда не хватало «грамотешки»… Верный адъютант, шофер, тактичный советник… Отчаянная голова!

Не сносить бы ему этой жестко-кудрявой, отчаянно-рыжей, толковой головы, если бы Корсаков вовремя не пресек всякие связи с ним, не отослал в дальний район… А на допросах через пять лет не отводил бы его фигуру в сторону, как случайную, незначительную… Почти смешную!

Может быть, благодаря этому и прошел Иван Дмитриевич те годы. Медленно, но верно поднимался, ступенька за ступенькой, в гору.

Когда Корсакова реабилитировали, он узнал от Маши, что через третьи руки, через троюродных сестер, через случайные оказии все годы его «небытия», время от времени, Иван досылал им деньги. И прекрасно знал, что, если бы обнаружилась его связь с семьей «врага народа», ему бы не сносить головы.

Ваня-Ванечка… Иван Дмитриевич! Сложная, памятливая, рисковая русская голова!

— Где же он?! Вроде бы машина приехала… — проговорил вслух Александр Кириллович. Он хотел было подняться, но какая-то старческая, естественная слабость снова парализовала его.

«В двух шагах от людей… а как будто за тысячу верст!»

За стеной… И стена-то эта не из камня, не из бревен. А в душе его — в немотной старости. В том, что они в жизни… А он уже, хоть и одной ногой, но вне ее.

Александр Кириллович понимал, что она… смерть ждет его уже очень скоро. Он думал об этом часто и по-разному… Но сейчас почему-то все представилось с особой ясностью. Представилась не процедура его похорон. Не черный квадратик в двух-трех газетах. Не поминки, слезы и венки!.. Не скорое и естественное забвение… А что-то другое!

Машенька перед смертью говорила: «А я представляю, как вы будете жить без меня. Как ни в чем не бывало. Так и должно быть!»

Сквозь слезы она все равно улыбалась. И жалела его.

«Его жалела — не себя!»

Он так не мог…

К себе у него тоже не было жалости. Было скорее недоумение… Невозможность охватить, понять ту последнюю, все заканчивающую и, может быть, все разрешающую секунду! Именно о ней он чаще всего думал… Он не верил ни во внезапно вспыхнувший свет… Ни в реальность