Карьера - Александр Николаевич Мишарин

Она замешкалась у порога, собираясь уйти.

— Ну? Что там? — Александр Кириллович с неприязнью услышал свой скрипучий, немощный голос.

— Звонят… — сказала Февронья Савватеевна.

— Ты же видишь — я болен.

— Так… Уж выехали! Беспокоятся…

— О, Господи… — застонал старик и попытался потянуться, расправить мышцы. Казалось, что все его старое, окаменевшее тело сопротивлялось. И ныло…

— Дождя-то хоть нет? — Александр Кириллович потянулся к окну.

— А вы, не спеша… Не спеша! Поднимайтесь… — вроде бы и заботливо, но настойчиво советовала Февронья. — А я… У меня уж все готово!

— Плотники-то ушли? — с трудом, но все-таки возвращаясь к жизни, спросил Корсаков. На дворе, кажется, уже не стучали топорами.

— Так, это… — ушла от ответа Февронья и опять поторопила его: — Все-таки на ужин приедет Иван Дмитриевич! Выехал! Сам… со мной говорил!

— Иди, иди, — ворчал Корсаков. — «Сам, сам»… Тоже мне — цаца!

Было непонятно, к кому относилась эта «цаца», к Февронье? Или к Ивану Дмитриевичу? К Логинову? «К Ване… к Ванечке!»

11

«Нет! Почему все-таки тот мальчишка-подхорунжий… Звал перед смертью именно отца?»

Ведь совсем сосунок был… Белесые, чуть заметные усики, глаза детские, испуганные… Кисти рук тонкие! Слабые, как у девчонки… Ему бы за материнский подол еще хвататься! А он звал отца! Без матери, что ли, отец его воспитывал? Да вряд ли…

Значит, просто верил отцу… Верил в идею… Смысл его принял со всем жаром ломкой, свежей, детской души?! Победи тогда белые, ведь небось к великомученикам того мальчишку бы причислили? Но… Не победили!

«Не могли победить!»

А ведь все равно мученик… Великий или не великий, а мученик!

Ни следа на земле, ни места, где закопали… Ни креста!

Помнит ли его кто-нибудь? Кроме него… Древнего теперь старика… О том ребенке? Растерзанном винтовочным залпом в душной степной ночи? Вряд ли…

Он пережил всех! Вот! Даже память людскую пережил… «Война миров» — так, кажется, называлась книга… Да, да… Но та, его война была еще и войной Идей. Недаром назвали гражданской… Значит, и бились, и умирали, и все, все, все… выносили Граждане… Гражданин на Гражданина шел!

Как медленно движется; медленно растет Идея!

Да, к старости… К его поздней, затянувшейся старости уже каждое движение — это преодоление, порог…

Ох, как тяжка жизнь человека…

То ли Идея выше человека? То ли он выше ее? Или шире? Нет, не прав Ф. М. «Человек — не тайна. Человек — это неразбериха, путаница!» А Идея, она, как клинок.

«А там… Что — там?!»

Неразборчивые, напечатанные на самодельном типографском станке, справедливые и великие слова? «Защита угнетенных! Историческая неумолимость!» Естественная для твоей души жажда справедливости? Вперед, за «униженных и оскорбленных»? Прочь отца-крепостника! Вешателя и реакционера! Прочь дом… детство… Вензеля фамильного герба… Старый дом на Мясницкой…

Значит, все-таки самое главное в самом начале начал, в самом первом шаге? В самом первом помысле? Все-таки все в молодом сердце? В его чувстве справедливости? В его свежести? В чувстве сострадания? В поиске человеческого смысла?

Тогда почему же он… Почти девяностолетний старик… Так неотступно, так близко, так ясно чувствует боль и смятение того — Бог весть сколько лет назад… — Расстрелянного ребенка?!

Того «врага»… Подхорунжего… Уж никак не старше шестнадцати?!

«Что это? Старческое слабоумие? Слезливость? Жажда чьего-то прощения за все… содеянное?!»

— Феня! Фе-еняя!! — крикнул он во всю мощь вдруг распрямившихся легких. — Костюм! Да нет! Парадный!.. Крахмальный воротничок… И не эти… Не эти башмаки — английские! В которых вы меня собираетесь в гроб класть!..

— Да что вы… Такое говорите? — уже металась по комнате Февронья Савватеевна. — То вроде больной?! А то…

— Я еще вас всех… Переживу! — не мог остановиться, рассвирепевший (На кого? На Бога? Чёрта? На самого себя?) Александр Кириллович. — Ишь, как вы все тут расхрабрились! Только чуть приболей… Все! Все голову подняли! Демократию, видите ли, развели?! Я с этим быстро покончу. Лечить они меня вздумали?! Все! Конец!

Он трусцой шлепал по комнате, опробывая башмаки. «Не жмут ли?» — Февронья Савватеевна смотрела на него во все глаза!

— Вы теперь у меня будете по одной половице ходить! — бушевал Корсаков. — А на другую — и не взглянете! Как шелковая… У меня будете!

Александр Кириллович ловким, сто лет назад отработанным движением завязал галстук. Хотел переменить на другой, но только махнул рукой…

Февронья Савватеевна, услышав шум на улице, поспешила к двери. Корсаков замер…

«Сесть на свое обычное место? В вольтеровское кресло? Но тогда зачем был весь парад? Иван знает, что я болен? Хорошо! Он сейчас устроит ему классического больного!»

Александр Кириллович начал вертеть ручку транзистора, пытаясь найти на коротких волнах какую-нибудь поп- или рок-музыку. Но там только что-то трещало, выло… Вдруг будто рядом начинал говорить какой-нибудь саудовский араб… «Понастроили себе сверхтрансляторов! И рады, как дети!»

Он хотел было уже выключить приемник, как вдруг довольно отчетливо раздалась русская, «закордонная» речь.

«А! Вот это… То, что нужно! Сейчас Логинов… Застанет старого коммуниста за слушанием «голосов». О-ля-ля!»

Александр Кириллович не отдавал себе отчета, о чем бубнил непрофессиональный, но въедливо-печальный голос комментатора. Он присел было на стул: заложил ногу на ногу, принял задумчивое выражение… Так рисовали в известной сусальной картине Ильича, слушающего музыку.

Но вдруг Корсаков начал понимать, что говорил комментатор.

«Волна христианского обновления, которая затопила сегодня Россию… Есть живое доказательство непринятия народом доктрины Кремля. Нуждающиеся в самом необходимом и не находящие его на прилавках магазинов или отворачивающиеся от него, как не соответствующего элементарным представлениям современного человека о качестве, моде и ассортименте… Советские люди пытаются найти оправдание и цель своей жизни хотя бы в христианской надежде…»

— Значит? «Затопили»?! — про себя проговорил Корсаков. — «Христианское обновление?..»

Он почувствовал, что невесело смеется.

— Если что и затопила?.. То — водка! — крикнул он и ударил кулаком по колену.

Февронья, испуганная, заглянула в кабинет. Он сидел, закрыв глаза. Не понимал, не хотел, незачем