Карьера - Александр Николаевич Мишарин

было его умение подчиниться приказу. Железной дисциплине ленинских резолюций, решений съездов. Да, он был обычный солдат партии. Подчиняющийся и приказывающий! Признающий демократический централизм, принятый еще на Втором съезде. Это было смыслом и кровью его сдержанной, профессиональной, верующей жизни. «Железной», как говорили, руки комиссара корпуса. Потом армии… Его перебрасывали с фронта на фронт. Из армии — на флот… Из Туркестана на Дальний Восток… Иногда его принимали за латыша, венгра, вообще за иностранца. Так не по-русски безжалостны иногда были его действия. Так решителен был он в расправе с предателями, болтунами, с растерявшимися и переродившимися… Его зрелость началась в те годы, когда он понял, что лично, персонально, не боялся никого… Ни из людей вышестоящих, ни из членов РВС, ни из представителей ЦК… Не было человека, перед которым у него сжималось от страха сердце… Или предательски дрожали ноги… Он сам, по-своему, по своей совести принимал решения! Ставил к стенке; расформировывал и создавал воинские подразделения; сгонял на срочные работы тысячи крестьян из близлежащих сел; выжигал целые волости, уезды, если они были оплотом махновщины или белоказачества, ярых староверов или басмаческих баз… Он до сих пор, иногда, закрывая глаза, слышал крик безусого подхорунжего, прокравшегося в штаб соединения… Он должен был поджечь свезенное с большей половины Дона зерно, которое отправляли в голодную Москву.

Полыхнувшие амбары удалось быстро погасить, а мальчишку «поставили к стенке». Расстреливал его комендантский взвод. Лица, почерневшие от копоти… Мальчишку еле отбили от разъяренной толпы беженцев. С окровавленным детским лицом, освещенный фарами грузовика, он отступал и отступал под дулами наведенных винтовок… За ним была неправдоподобно-громадная стена полусгоревшего, обуглившегося степного амбара. Из его бескровных, меловых губ никак не могло вырваться крика… А когда, запнувшись о что-то, начал падать, он почему-то позвал не мать, не Бога…

— Па-апа!.. Па-а-апа!!! — вдруг ринулся на него обиженный, детский и яростный крик. Словно обманул его отец в чем-то самом главном. В последней защите…

Корсаков, неожиданно злясь на себя, резко махнул рукой. Вспыхнул, жахнул залп. Внезапная, человечья мысль прорезала его сознание: «Никогда не буду иметь детей! Нет! Нет!!»

Может быть, тогда… В ту душную, степную ночь он стал стариком? Тогда распростился с обычной, житейской надеждой?!

Нет! Нет!

Война есть война! Революция без крови? Нет! Хотя бы в России этого не могло быть!

Да! Тогда и пришла, хлынула Большая Кровь…

Он сам не ожидал такого ее разлива, но не отступил. Он сполна выпил эту чашу — до краев. И его крови там было тоже достаточно… Шесть ранений, из них три тяжелых… Госпитали, перегоны, вши, теплушки, отступления… Ужас беспомощности раненого… И все равно железная его уверенность… «Это моя жизнь! Это моя Революция! И мне больше ничего не надо на Земле, кроме моей, кроме Нашей Победы! И она будет… Бу-у-удет?!»

Два раза его хотели отдать под трибунал. За невыполнение приказа Реввоенсовета Республики. Он бросился к прямому проводу. Один раз его спас сам Ильич, отменив приказ РВС. Второй раз спас случай. Вернее, ночная атака на Бугульму, от которой ему было приказано отступить. «Ну, что ж! Победителей не судят, — ответил Ленин. — Но если подобный случай неповиновения повторится, вы будете расстреляны, товарищ Корсаков! Каковы потери?!»

Потери были большие… Сам он только чудом не погиб при ночной, фронтальной, кавалерийской атаке. Двух лошадей убили под ним в ту ночь…

А вообще, за гражданскую, он потерял под седлом семерых коней.

Он вернулся в Москву, в Военную академию шестидесяти пяти килограммов веса (при его-то росте!). Высушенный, неразговорчивый… Острый, как лезвие старинной шашки. Его не любили в академии. Побаивались… Но учился он блестяще. За два с лишним года сдал весь курс академии и вышел из нее, так и не приобретя там ни одного друга. Их какая-то простодушная, жадная до жизни молодая вольница, их наивная, неугасимая радость победителей казалась ему странной, неуместной.

Он жаждал новой, преображенной, святой жизни! Ведь за нее заплатили так дорого! Так страшно…

Да, да, она будет завтра! Послезавтра… Но будет!!!

Все правильно. Нужен и нэп! Страна лежит в разрухе…

Но почему вчерашние революционеры, вчерашние герои вдруг как-то по-старому, по-мещански, а может, просто с крестьянской погромной жадностью хватают, хватают и хватают!! Обставляют квартиры… Да что там квартиры — этажи! В краткосрочной командировке он видел знаменитого Дыбенко, командующего Одесским округом… Кажется, со всего города к нему в дом были свезены, стащены ковры, мебель, меха, хрусталь, бронза…

Нет! Это уже была какая-то… Не его жизнь!

Зачем тогда ему надо было уходить из старого дворянского дома? Из адмиральской семьи? Из стен, которые хранили память о десятке поколений людей, живших в богатстве, учености, непростой душевной жизни? Чтобы увидеть карикатурное подобие этого… В квартире какого-нибудь вчерашнего героя Революции?

Он написал письмо в ЦК. Его принял один из секретарей, молодой Молотов. Посочувствовал, посоветовал отдохнуть.

Нет, Александр Кириллович не усомнился в Революции. Наверно, он был по своей натуре догматиком. Он просто почувствовал себя лишним. Пусть на какое-то время… Боялся сказать вслух, но на губах было слово — «ландскнехт»…

У него открылась язва. Его послали лечиться на знаменитый сибирский источник «Дарасун». Его армия еще стояла в Сибири.

…Сколько же все-таки лет было тогда Фенечке! Семнадцать? Совсем девчонка! Широколицая, свежая, с каким-то янтарным цветом кожи. С белыми-белыми, выгоревшими на солнце волосами… Уже крупнотелая, нескладная, с припухшими малиновыми губами…

Как она смотрела на него! Буквально — открыв рот…

Что бросило его тогда к этой здоровой сибирской девушке? Неосознанная память предков? Тоже искавших выхода, забвения в простых ласках дворовых девушек? Жар вырвавшейся из узды военной, душевной дисциплины мужской силы?

Или, может быть, больше? Желание начать все сначала? С нуля? С ее крестьянского, по-сибирски могучего, из столетних лиственниц, дома? Перечеркнуть прошлое? Стать обычным мужиком, крестьянином, пахарем? Сеять! Снимать урожай! Рожать детей. Опроститься?

«Были! Были и такие мысли…»

Потом срочный вызов в Москву! Те похороны! Обрубленная смертью Ильича, лучшая часть жизни…

— …Вы не спите? Александр Кириллович? — Февронья Савватеевна чуть белела в сумерках на пороге кабинета.

«Неужели эта старая, обрюзгшая, терпеливая Февронья… Та самая Фенечка?» — зябко сжавшись от печали, подумал Корсаков. — Бедная, бедная… И