Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

обаятельная улыбка были мне очень знакомы. Память молниеносно вернула меня на несколько десятилетий назад, ко времени встреч с этим необычным человеком.

Он появился в поселке года через три после окончаний войны. Высокий, крепкий, красивый, всегда в гимнастерке, брюках-галифе и хромовых блестящих сапогах. Когда он надевал свой парадный офицерский китель, прохожие не могли оторвать от него глаз – вся грудь его была увешана орденами. При знакомстве он представлял себя полностью и официально – «Вшивков Василий Борисович», чем приводил селян в немалое смущение. У него была необычная для наших мест семья: жена – молодая, пышнотелая узбечка и двое детей – мальчик и девочка, которые не унаследовали от отца ни одной русской черты. Они были смуглы, черноголовы и черноглазы, как мать. Мы жили в соседстве, и, несмотря на значительную разницу в возрасте, я больше, чем другие парни, имел возможность общаться с этим фронтовиком. Когда стало известно, что он был командиром штрафной роты, многие пытались узнать подробности его боевой жизни, но получали в ответ шутки или молчание. Однако мне иногда удавалось услышать его краткие рассказы во время редких деревенских застолий, где собирались несколько соседей-фронтовиков и солдатских вдов. Говорил он кратко, негромко, как бы стесняясь или боясь осуждения.

– Принял я роту после тяжелых боев, когда от нее одно название осталось. Поступила команда получать пополнение. Взял я двух автоматчиков и прибыл на станцию, а там грузовой эшелон и охрана с пулеметами и собаками. Отсчитали мне три вагона – «забирай». Двери откатили – вылазит пополнение. Показалось мне, что достались в тот раз одни урки.

Кое-как собрали их в колонну и двинулись вперед. Вижу, один бритоголовый что-то все крутится и вроде как команды другим подает. Отошли километра два, и отряд наш стал рассыпаться. Одни отстают, другие в стороны отходят. Сколько ни кричу – никто не слушает. Автоматчики мои заволновались. На меня оглядываются. Этот плешивый почувствовал смену обстановки и, сдирая рубаху, заорал:

– Кореша, их всего трое. Берем у них оружие – и айда в поле! Тама разберемся.

На этом месте Василий Борисович обычно опускал голову к столу, лопатки его оттопыривали на спине гимнастерку, и он некоторое время молчал, справляясь с волнением. Затем, заглядывая каждому слушателю в глаза, хлопнув ладонью по столу, произносил хрипловато, как бы подводя итог:

– Вот ведь гад какой! А?

Окончание этого события он излагал как бы с сожалением. Говорил как о неизбежной беде, опустив глаза в стол. Слова звучали приглушенно и бесстрастно, как горестное признание.

– Вижу: дело швах. Нас перебьют и сами разбегутся. Кинулся я к нему, он на меня. Такой бугай наглый, лет под пятьдесят, а мне только– только 22 исполнилось. Закипело все во мне от обиды. Нет никакого страха, одна обида и злость.

Он коротко вздохнул, вяло махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху, и закончил:

– Выстрелил я ему прямо в лоб и бегом мимо него в самую середину толпы. Гранату выхватил и кричу: «Я, Вшивков Василий Борисович, всех перебью, жизни не пожалею, но будет, по-моему. Равняйсь! Смирно!».

Держу гранату над головой и шагаю вдоль строя. Сразу все притихли, двинулись дальше. Так и дошли до расположения части, а там уже охрана нас встретила.

Иногда кто-то из слушателей, неуверенно разрывая установившуюся за столом тишину, спрашивал:

– А еще-то приходилось стрелять? Или как?

Василий Борисович в таких случаях осматривал интересующегося несколько обиженно, даже с упреком и отвечал как-то двусмысленно, вроде того, что «война это тебе не игра». После этого обычно вставал и, выйдя на крыльцо, закуривал «Беломор». Когда он возвращался, за столом опять воцарялась тишина, и снова спокойно звучал его голос:

– Как воевали? Известное дело – штрафная рота, всю дорогу то на заслон, то на прорыв. В наступлении до победы, в обороне – до конца. Два случая было, когда немцы в наши окопы врывались. Оно ведь как? Наступающие сначала приближаются перебежками, а метров за 50 – вперед броском. И все время палят. Добегает немец до нашего окопа, а патронов у него уже в автомате нет. И нам некогда с пулеметами ворочаться. Вот тебе и рукопашная! Страшное это дело. Каждый как во сне. В себя приходишь только после схватки, а тут уже вторая волна немцев наступает. Бывало, что и убитых из окопа вынести некогда. Так по ним и бегать приходилось.

– Господи, страсти-то какие, – крестились бабы, а бывшие солдаты подтверждающе кивали головами.

– Дисциплина, какая была? В бою все как один. Опасность сближает. А так – всякое бывало. Некоторые не подчинялись сначала. Бывало и хуже. Один раз сижу на дереве с биноклем, сверяю карту с местностью. Знаю, что скоро идти в наступление. Вдруг из нашего же окопа очередь из ручного пулемета прямо по мне. Еле успел спрыгнуть вниз.

Одна из слушательниц глухо ахнула.

– Да кто же это, подлец, такой?

Василий Борисович бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся своей приятной улыбкой снисходительно и добродушно.

– Нашли этого стрелка быстро. Смотрю – совсем пацан. Дрожит и слезы на глазах. Кто-то, думаю, заставил его. Наверное, уголовники запугали. Я ему говорю:

– Что же ты так безобразно стреляешь? С полсотни метров не попал. Так нельзя... В наступление рядом со мной пойдешь, и чтобы мне стрелять как положено. Без промаха!

Рассказчик бросил в рот папиросу, склонившись над спичкой, прикурил, из всех сил затянулся и вновь заговорил, одновременно выпуская дым:

– Ранило его в этом бою. Тяжело. В живот. Несут его на плащ-палатке, а он плачет и смеется: «Командир! Я теперь свободный. Больше не штрафной...».

– Каждый знал, что искупить вину можно только своей кровью или гибелью. Какова вина, неважно, – цена для всех одна.

Чаще всего рассказ прерывался неожиданно. Василий Борисович смолкал, долго смотрел в одну точку, потом, как бы очнувшись, вставал и уходил в школьное общежитие со словами: «Ладно... Пойду в свой «гарнизон».