Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

меня, осталось пять братьев, отец погиб под Москвой в сорок первом году, что сам с 14 лет работал в конобозе, так как был старшим сыном, младшие еще учатся все, а мать работает в колхозе, который стал теперь богатым – дают по триста граммов зерна на трудодень, а раньше «все на картошке бились».

Я говорил и говорил, боясь, что он перебьет меня и спросит: «Как ты посмел сюда выйти?»

Он слушал, не глядя на меня, то, опуская голову и, смотря почти под ноги, то, поднимая взгляд к вершинам дальних сосен.

– Мать пенсию получает?

– Получает – сто двадцать рублей.

– Родных навещаешь?

– Еще не был в отпуске.

– Мать нужно навещать! – уже более строго сказал он и пошел в сторону домика.

Некоторое время я смотрел ему во след. Когда он очень медленным тяжелым шагом прошел мимо одного куста, за его спиной появился человек и, посмотрев в мою сторону, вновь скрылся.

«Все здесь под контролем», – с тоской подумал я – пропала моя головушка!»

Взволнованный воспоминаниями, он быстро встал и сделал вид, что старательно вытирает рукой оконное стекло. Потом, уставившись в него широко открытыми не мигающими глазами, долго молчал. Казалось, что он забыл обо мне и об этом поезде, летящем в холодной ночной мгле. Наконец, взгляд его стал теплеть, он как бы впервые посмотрел мне в лицо. Не знаю, какое выражение он увидел на нем, но, улыбнувшись, сказал:

– Что и тебя заело? Не боись, остался, как видишь, живой! И начал уже как-то скороговоркой с явным желанием, скорей закончить разговор: – Наслушался я, конечно, ругани от командира вдоволь. Но к моему удивлению ругался он, как бы опасаясь меня. А потом повел по кабинетам, где я не читая, подписал несколько бумаг. В тот же день выдали мне литерный билет на поезд, целый вещмешок сухого пайка – хлеб, консервы, сахар – в расчете на пять человек. Кроме того – пять комплектов нательного белья и солдатской формы – гимнастерки с галифе самого малого размера. Отправили на вокзал на автобусе. Сел я, как кум королю, а майор Бабайлов подает мешок:

– Насчет обуви указаний не было, так мы вот тебе старенькие сапоги для братанов подобрали.

Когда шофер взял рукоятку и пошел заводить машину, майор, прикрыв дверь, заговорил тихо и быстро:

– Ну, вятский, счастливый ты! Видать, не только в рубашке родился, но и в кальсонах. Тебя же прямо на посту взять хотели. Кинулись, а уже поздно. Хорошо, что Он вмешался, а то бы открутили тебе башку на рукомойник. Да и нам бы вмазали!

Он сдернул фуражку за козырек до самых глаз и, уставившись на меня, закончил:

– Ты смотри теперь – молчи. Ни гу-гу! Было дело и было. Если по новой раскрутят – все загремим кто куда.

Уехал я как во сне. Лишь в дороге очухался. Приехал домой, а мать сообщает, что в район за деньгами ездила. Назначили новую пенсию – четыреста рублей...

...С тех пор каждый год езжу домой. И старую обувь вожу. Вон и сейчас в мешке. В деревне все пригодится.

Мой сосед смолк, нервно встал, машинально поправил волосы обоими

руками и уставился в дверное зеркало невидящим взглядом, как в пустое пространство. Вернувшись на место, он начал говорить, но уже как-то вяло, уставшим спокойным голосом:

– Вот так, сибиряк! Я тебе все, как на духу. Никому подробно не рассказывал. Сначала запрещали, потом боялся, а сейчас...

Он обречено махнул рукой, как-то жалко по-детски, скривил губы.

– Мне все равно. Отпахался! И квартира есть и семья, а интереса нету. Стали мы вес, охранники, как бы меченые. Всех разогнали. Кого куда. Меня, правда, перевели в милицию. Но ходу нет. Как посадили дежурным на проходную, так и все. Вот уже десять лет, ворота открываю да закрываю. И, ты понимаешь, все как бы избегают меня, никто не остановится, не заговорит. Приду молча и уйду молча. Я уже и привык, вроде как виноватый. А ведь никому ничего не говорил! Видать, правда, что молва впереди человека бежит.

Он отвалился в угол спиной, прикрыл глаза и замер. Я вдруг обнаружил, что так и сижу с незажженной сигаретой в руке. Курить уже не хотелось. Положив сигарету и спички на столик, перевел взгляд в окно. Мрачная темнота летела по ту . сторону стекла. Казалось, что мы падаем в бесконечную бездну. Я тоже закрыл глаза, мозг продолжал рисовать картины только что услышанного.

– А ведь я с Ним еще раз встречался, – неожиданно продолжил сосед. Поймав мой изумленный взгляд, и грустно улыбаясь, добавил: – Только уже с мертвым. На похоронах в карауле стоял. Правда, не у гроба, а в зале. Вот слез было. В жизни столько не видел. Море. Что интересно – начальство хоть бы что, а люди приходят и уливаются. Я до того достоял – мерещиться стало. Вроде как никого нет в зале, только мы с Ним двое. Я хочу заговорить, а он хмурится – знак подает: «Не говори. Нельзя». Тряхну головой – пройдет. А потом опять его вижу. Еле до смены достоял.

Попутчик снова замолчал, видимо, погрузившись в прошлое, а потом, очнувшись, махнул рукой как бы подводя итог:

– Слушай, сибиряк, давай-ка мы допьем! За помин Его души.

Он быстро разлил по стаканам остатки водки. Не сговариваясь, мы встали и молча выпили. Убрав пустую бутылку и остатки закуски в сумку, он снова отвалился спиной в угол купе – всем видом показывая, что намерен спать.

Я сидел не шевелясь, боясь разорвать эту до предела натянутую тишину. Шум поезда и стук колес звучали как бы из другого мира, находящегося вне нашего купе. Все слова казались мне в эту минуту пустыми и неуместными.