Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Королева осталась с сестрой и дочерью.

Все трое переглянулись.

Дочь королевы обвила руками ее шею.

Принцесса Елизавета приблизилась к сестре и подала ей руку.

— Помолимся богу, — сказала королева, — но будем молиться так, чтоб никто не подозревал нашей молитвы.

Бывают роковые минуты, когда молитва, этот естественный гимн, вложенный в сердце человека, возбуждает в людях подозрение, потому что молитва есть плод надежды и благодарности. В глазах же сторожей надежда или благодарность возбуждали беспокойство, потому что королева могла надеяться только на одно — бегство и могла благодарить бога только за одно — за средство бежать.

Окончив эту мысленную молитву, все трое не произносили ни слова.

Пробило три четверти двенадцатого, потом двенадцать.

Еще не замер бронзовый звук последнего удара часов, как на спиральной лестнице послышался шум, поднимавшийся к комнате королевы.

— Это смена, — сказала она, — сейчас придут за нами.

Королева увидела, что сестра и дочь ее побледнели.

— Будьте смелей, — сказала она, тоже побледнев.

— Двенадцать часов! — кричали внизу. — Велите выйти узницам!

— Мы здесь, господа! — отвечала королева, почти с сожалением бросив последний взгляд на черные стены и, если не грубую, то, по крайней мере, простую мебель, подругу ее заключения.

Первая дверь вела в коридор. Он был совершенно темный, и три узницы могли скрыть свое волнение. Впереди бежал маленький Блек, но, добежав до второй двери, той, от которой Мария-Антуанетта старалась отвратить взор, верное животное уткнулось мордой в гвозди с широкими шляпками и после жалобного лая испустило продолжительный стон. Королева поскорее прошла, будучи не в силах отогнать собачку, и искала стену, чтобы прислониться.

Королева сделала еще несколько шагов, но потом ноги изменили ей, и она вынуждена была остановиться. Сестра и дочь приблизились к ней, и с минуту три женщины стояли неподвижно, образуя из себя печальную группу; мать прижалась лицом к голове дочери.

Блек подбежал к своей хозяйке.

— Ну, что же, идет она или нет? — раздался чей-то голос.

— Сейчас, — отвечал муниципал, который оставался стоять из уважения к этой горечи, величественной в своей простоте.

— Пройдем, — сказала королева и пошла по лестнице.

Когда заключенные спустились по винтовой лестнице, напротив последней двери, над которой солнечный свет прочертил широкие золотые полосы, барабан пробил дробь, призывавшую стражу, потом воцарилась тишина, вызванная любопытством, и тяжелая дверь лениво отворилась, повернувшись на скрипучих петлях.

У тумбы, смежной с этой дверью, сидела или, вернее, лежала на земле женщина. Это была Тизон, которую королева не видала целые сутки, что и вчера вечером и сегодня утром немного ее удивляло.

Королева увидела дневной свет, деревья, сад и по ту сторону барьера глаза ее с жадностью искали маленькую харчевню, где, без сомнения, дожидались ее друзья, как вдруг при шуме ее шагов Тизон раздвинула руки, и королева увидела бледное и расстроенное лицо под начинавшими седеть волосами.

Перемена была так разительна, что королева остолбенела от изумления.

Тогда с медлительностью, свойственной людям, у которых уже нет рассудка, старуха стала на колени перед дверью и загородила дорогу Марии-Антуанетте.

— Чего хотите вы, милая? — спросила королева.

— Он сказал, чтобы вы меня простили.

— Кто такой? — спросила королева.

— А человек в плаще, — отвечала Тизон.

Королева с удивлением взглянула на дочь и на принцессу Елизавету.

— Ладно, ладно, — сказал муниципал, — пропусти вдову Капет. Ей позволено гулять в саду.

— Знаю, — отвечала старуха, — оттого-то я и пришла сюда… Я должна была просить у нее прощения; а меня не пускали наверх, я и дождалась здесь.

— Отчего же не пустили вас наверх? — спросила королева.

Тизон расхохоталась.

— Они думают, что я сумасшедшая!

Королева посмотрела на нее и действительно увидела в блуждающих глазах несчастной странный отблеск, смутный свет, свидетельствующий об отсутствии мысли.

— Боже мой! Что с вами случилось, бедняжка?

— Что случилось!.. Так вы не знаете?.. Нет, вы очень хорошо знаете… потому что за вас осудили ее…

— Кого?

— Элоизу!

— Вашу дочь?

— Да, ее… мою бедную дочь!

— Осудили!.. Кто же? Как? За что?

— Потому что она продала букет…

— Какой букет?

— А гвоздику-то… Однако ж ведь она не цветочница, — продолжала Тизон, как будто собираясь с мыслями. — Как же могла она продать букет?

Королева вздрогнула. Невидимая нить связала эту сцену с теперешним ее положением; она понимала, что не должна терять времени на бесполезные разговоры.

— Пропустите меня, милая, — сказала она, — прошу вас, вы расскажете мне после.

— Нет, сейчас; вы должны меня простить; я должна помочь вашему бегству, чтоб он спас мою дочь.

Королева побледнела, как смерть.

— Боже мой! — прошептала она, обращая глаза к небу.

И потом сказала муниципалу:

— Потрудитесь, милостивый государь, удалить эту женщину; вы видите, что она помешана.

— Ну, ну, старая, долой! — крикнул муниципал.

Но старуха Тизон ухватилась за стену.

— Нет, пусть она простит меня, чтоб он спас мою дочь!

— Да кто такой?

— Человек в плаще.

— Сестра, — сказала принцесса Елизавета, — утешьте ее несколькими словами.

— О, с удовольствием, — отвечала королева. — В самом деле, это будет короче.

И потом обратилась к старухе:

— Чего же хотите вы, моя милая? Скажите.

— Я хочу, чтоб вы простили мне все дерзости, которые я наговорила вам, все доносы, и чтобы вы, увидев человека в плаще, приказали ему спасти мою дочь… потому что он сделает все, что вы захотите.

— Я, право, не понимаю, что это за человек в плаще, — отвечала королева, — но если вам для успокоения совести необходимо получить от меня прощение за обиды, которые, как говорите, вы нанесли мне, — о, я прощаю вас от души, бедная женщина, и пусть простят меня так же точно все те, кого я обидела.

— О, — вскричала Тизон с непередаваемым выражением радости. — Он спасет мою дочь, если вы меня простите! Дайте вашу руку, сударыня, вашу руку!

Королева, ничего не понимая, подала ей руку. Тизон схватила ее и прижала к губам.

В эту минуту на улице Тампль раздался хриплый голос глашатая:

«Суд и решение над заговорщицей девицей Элоизой Тизон, приговоренной к смерти!»

Лишь только слова эти коснулись ушей старухи Тизон, лицо ее расстроилось, она привстала на одно колено и раскинула руки, заслоняя путь королеве.

— Боже мой, — прошептала Мария-Антуанетта, не пропустившая ни слова из ужасного объявления.

— Приговорена к смерти! — вскричала мать. — Моя дочь осуждена!.. Элоиза моя погибла!.. Значит, он не спас ее! Значит, не мог спасти!.. Значит, поздно!.. А, а!

— Бедняжка, верьте, что мне вас искренне жаль, — сказала королева.

— Тебе, — закричала Тизон, и глаза у нее налились кровью. — Тебе!.. Ты жалеешь меня! Никогда! Никогда!

— Вы ошибаетесь; я жалею вас от всего сердца… Но дайте мне пройти.

— Пропустить тебя!.. — И Тизон залилась смехом. — Нет, нет! Я позволяла тебе бежать, потому что он обещал спасти мою дочь, если я попрошу у тебя прощения и дам тебе бежать; но теперь моя дочь осуждена, моя дочь умрет — и ты не убежишь!..

— Господа, помогите! — закричала королева. — Боже мой! Боже мой! Вы видите, что эта женщина сумасшедшая.

— Нет, я не сумасшедшая; знаю, что говорю!.. — кричала Тизон. — Тут действительно был заговор… Симон открыл его… Моя дочь, моя бедная дочь продала букет… Она призналась перед судом… Букет гвоздики… в нем были бумажки…

— Милая, бога ради… — проговорила королева.

На улице снова послышался крик:

«Суд и решение над Элоизой Тизон, приговоренной к смерти за заговор!»

— Слышишь? — простонала безумная, около которой сгруппировалась национальная стража: — Слышишь? Приговорена к смерти! Это ты, ты убиваешь мою дочь, слышишь ли! Ты, австрийское племя!

— Господа, бога ради, если вы не хотите избавить меня от этой безумной, — сказала королева, — то, по крайней мере, позвольте мне возвратиться наверх… Я не могу сносить упреков этой женщины; как бы ни были они несправедливы — от них разрывается мое сердце.

И королева отвернулась, рыдая.

— Да, да, плачь, притворщица! — кричала помешанная. — Дорого стоит ей твой букет… И то сказала: она должна была ожидать этого… так умирают все, кто только служил тебе. Ты приносишь несчастье, австрийское отродье; убили твоих друзей, твоего мужа, твоих защитников, наконец, убивают мою дочь!.. Когда же ты расплатишься, чтобы никто не погибал за тебя?..

И несчастная горланила, сопровождая свои слова угрожающими жестами.