Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

ИАХ давно уже стала консэрвной банкой, – ретиво воскликнул Сомов. – Общество нуждается в свежих идеях, а тут учат, как делать приевшиеся продукты в соответствии с консэрвативными идеями. Да и гляньте на наших преподавателей, на них вялый мох вырос, подавляющему большинству за семьдесят. – Тут Сомов внимательно вгляделся в лицо Щусева и почему-то интригующе подмигнул ему. Алексей оглянулся по сторонам и смутился.

– Сом щуку приглядел, – заржал Мунц.

– Я не Щукин, я Щусев, – обиделся Алексей. – Щусь это не щука, а кулик по-древнему.

– Ошибочка вышла, – похлопал Мунц Сомова по плечу. А подсев поближе, прошептал на ухо Алексею: – Ты на его подмигивания не обращай внимания. И вообще держись от него подальше. Противоестественный человек.

– Это как? – удивился Щусев.

– Ну, такой… Особого склада.

– А я считаю, что на то и академия, чтобы сначала человек освоил все принципы академизма, – пошел в атаку Алексей. – А уж потом изволь пробуй всякие новшества.

– Я вижу, молодой человек с нашими мухоморами споется, – фыркнул Сомов.

– Где это виданы поющие мухоморы? – усмехнулся Щусев. – Ладно, хорош нам пикироваться. Заказываю еще вина. Мне, господа студенты, кишиневская управа триста рублей выделила, чтобы я безбедно учился, по двадцать пять рубликов в месяц. Живем, братцы!

Еще на подготовительных занятиях по рисунку, а затем на первом курсе Алексей больше всего сдружился с другим Алексеем – Элкиным. Однажды служитель академии Емельянов назвал их по ошибке Сучевым и Березкиным, а ехидные однокурсники подхватили и с тех пор так и звали двух Алексеев. Вскоре к Сучеву и Березкину примкнул в качестве третьего товарища Грифель, а если правильно – Товий Фишель, смешной худюсенький еврейчик из Одессы. Добродушный и дружелюбный, на все готовый ради друзей. Они звали его ласково Товиком, а все остальные студенты почему-то Грифелем. Постепенно к их компании стал примыкать и Мандарин – Саша Манганари, потомок греческой военно-морской династии, но избравший не флот, а живопись.

Первый год учебы оказался самым трудным, но Щусев окончил его на отлично и поспешил в родные края, по которым сильно соскучился. Первым делом забрал двенадцатилетнего Павлика и вместе с ним отправился на теплоходе по Днестру. Много рисовал в своем путевом альбоме, а заодно и младшего брата учил хитростям рисования. Потом они до осени жили в Сахарне у Апостолопуло, причем в том самом охотничьем домике, который год назад построил сам Щусев. И жилось там замечательно, с балкона открывался роскошный вид на Днестр, на виноградники, в которых росли бургундские лозы, а окна выходили на фруктовый сад.

Сердце молодого студента Академии художеств щемило от чувства к Маше Карчевской. Конечно же, он побывал у них в доме и повидался с четырнадцатилетней девушкой, но Карчевские на лето уезжали за границу, и больше свидеться им в этом году оказалось не суждено. Но сколько на свете таких Маш? И ведь не увезет же он ее с собой в Петербург. А если она встретит другого и полюбит? Нет, надо пока забыть о ней. Брачное законодательство в России запрещает студентам жениться, так что, хочешь не хочешь, а еще пять лет ждать. Будет ли Машенька свободна в свои восемнадцать? Вряд ли. Ну, а уж если будет, тогда и можно жениться…

Николай Кириллович к этому лету окончательно ослеп, но продолжал деятельно обустраивать свое имение. Он провел хитроумный водопровод, способный орошать все сады и огороды, а на дворе усадьбы строил большой механизированный завод для производства кирпича и черепицы, каждый день завозилось оборудование – месилки, прессы, новейшие гофмановские печи из Германии. Слепой Апостолопуло так мастерски распоряжался строителями, что Щусев смекнул: надо поучиться. И внимательно прислушивался к распоряжениям Николая Кирилловича. Ведь всю жизнь придется строить и строить, а значит, надо уметь командовать народом.

Все лето в Сахарну приезжали разные интересные люди, инженеры из Рыбницы со строящейся железной дороги Слободка – Новоселицы, а также участники экспедиций, исследовавшие окрестности Днестра. По вечерам затевали музыкальные вечера, и Щусев радовал всех игрой на гитаре и пением, а ночью катались на лодках по Днестру при ясной луне. Подплывали к молдавским селам, где шла гульба, местные жители танцевали булгаряску и играли на музыкальных инструментах свою особенную музыку, в которой то бунтовал неистовыми руладами кларнет, то взвизгивала и спорила с кларнетом скрипка.

В молдавских селах Алексей изучал местные неповторимые орнаменты, перерисовывал их или выпрашивал у местной художницы Занофы целые рулоны ее орнаментальных композиций. А сколько портретов нарисовал он за это чудесное лето!

Но пришел конец августа, пора возвращаться в Петербург. Грустно, конечно, жаль расставаться с молдавским раем, но и по северной Пальмире он уже успел соскучиться, по ее широким проспектам и улицам, просторным площадям, по ее архитектурным пиршествам.

На первом курсе любимым преподавателем был Григорий Иванович Котов – история изящных искусств. На втором появился в академии и заблистал скульптор Владимир Александрович Беклемишев, который своей статью и необыкновенно красивой головой сам просился в скульптуру. Жаль только, что скульптурные классы предстояли еще только на четвертом курсе. Зато на третьем курсе в академию пришел преподавать Бенуа, он возглавил архитектурную мастерскую, быстро приметил Щусева и твердо заявил ему:

– Вы, голубчик, даже и не помышляйте о живописи, ваша стезя – архитектура, можете впредь не сомневаться.

Леонтий Николаевич был известен зданием общежития студентов Петербургского университета, доходным домом Ратькова-Рожнова, комплексом Придворной певческой капеллы, финской церковью Девы Марии, а более всего тем, что лично владел одной из первых работ Леонардо да Винчи – «Мадонной с цветком», которую уже успели прозвать «Мадонна Бенуа».

С ней у Щусева связано воспоминание, поначалу неприятное, а по окончании хорошее. Однажды он решил поправить Оскара Мунца, занимавшегося тоже в мастерской Бенуа:

– Почему ты говоришь: «полотно, полотно». Всем известно, что Леонардо предпочитал работать на дереве.

– Позор тебе, Сучев! – рассмеялся Мунц. – Всем известно, что, в отличие от Джоконды, которая остается по-прежнему на тополиной доске, леонардовские мадонны переведены с дерева на холст. Дерево осторожно срезается рубанком до самого слоя краски, этот слой очищается кислотами и переносится на холст.

– Что я, не знаю технику переноса с доски на холст, по-твоему? – покраснел Щусев. – Просто я не знал, что мадонна нашего Леонтия Николаевича тоже перенесена.

– И «Мадонна Литта», и «Мадонна в скалах», и «Мадонна с гвоздикой», и «Дама с горностаем», – сыпал познаниями Оскар.

Как провинциал, Щусев изо всех сил стремился быть всезнайкой, проявив в чем-либо ошибку, чувствовал себя так, будто палец дверью прищемил. И тут ему представилась возможность реванша:

– Аттанде! – воскликнул он. – Бьюсь об заклад, что «Дама с горностаем» не