Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

году, по-видимому, косвенно привела к росту праворадикального насилия, к распространению ксенофобии, а также ко всякого рода структурным трудностям, сопровождающихся тем, что большое число беженцев в Германии должны интегрироваться, что по разным причинам не нравится многим людям. В той мере, в которой намерением Меркель было смягчить порой ужасное положение людей, вынужденных покинуть свою родину в качестве беженцев, и при этом использовать благосостояние и структурную мощь Германии, ее решения и действия в этой области однозначно были на стороне добра.

Косвенно ее решения и действия в этой связи, конечно, привели к росту готовности к насилию и жестокости, которые выражались лично в адрес бундесканцлера в том числе в социальных медиа и на демонстрациях. Но было бы абсурдом выводить отсюда (как сделал, например, политик из АдГ Георг Пацдерски в некоторых твитах по поводу налета в Ганау), что действия Меркель вызвали праворадикальный террор наших дней, тем самым утверждая, что ее решение помочь миллионам людей путем принятия и интеграции было морально предосудительно. Морально предосудительным злом является праворадикальный террор, а не применение нашего права на убежище к нуждающимся в помощи людям.

Так называемый «миграционный кризис» (Flüchtlingskrise) и административные меры канцлера можно описать из многих перспектив, к которым относятся геополитические стратегии балканского маршрута, переговорные процессы с другими государствами ЕС, партийно-политические соображения, но, конечно, и личные качества и убеждения Ангелы Меркель как индивида. Совокупный анализ процессов, обозначенных как «миграционный кризис», невозможен, так как многие факторы должны и имеют право оставаться скрытыми, так как, помимо прочего, существует право на неприкосновенность частной жизни и на государственную тайну. Наша канцлер не должна участвовать в общественном показательном процессе для очищения своего характера. Следует признать значение ее часто в высшей степени разумных и взвешенных решений, которые она принимает в эти дни вирусной пандемии как успешный кризис-менеджер. Это не делает ее ни святой, ни героем, но лишь хорошим бундесканцлером (как бы сильно кто-то ни отклонялся в отдельных вопросах от ее моральной или политической оценки ситуации). Меркель — не наш фюррер, а индивид, который достиг поста бундесканцлера путем сложного выборного процесса (и ее легитимных политических маневров как профессионального политика) и который, к счастью, отличается не только жаждой власти (Machtbewusstsein), но и умом и объективностью.

В демократическом правовом государстве также не может быть целью эксплицитно представлять все предварительные условия действий и решений — это принципиально невозможно. Ведь ни самые близкие ей доверенные лица, ни даже сама Меркель не знают намерения канцлера настолько точно, что мы действительно могли бы понять, чего она хотела достичь своими многими большими и малыми решениями. Никто не понимает себя полностью, даже канцлер, которая, со своей стороны, разумеется, и отчасти не знает всего, что происходит в Германии, так как этого не может знать никто. Все мы действуем в условиях неопределенности — что не может быть поставлено нам в вину, так как мы всегда осуществляем действия в частичном неведении.

Кант, кстати, совсем этого не игнорировал. Более того, он скорее доказывал, что даже в случае нас самих мы не можем знать точно, привели ли наши мотивы к тому, что мы руководствовались честными намерениями, совершая действие, которое мы сами — или другие, — быть может, даже воспринимаем как образец добра. Так, он пишет:

Поэтому истинная моральность поступков (заслуга и вина) остается для нас совершенно скрытой даже в нашем собственном поведении. Свою вменяемость мы можем относить только к эмпирическому характеру. Но что в поступках есть чистый результат свободы и что результат одной лишь природы, a также имеющихся не по нашей вине недостатков темперамента или его удачных свойств (merito fortunae) — никто не может раскрыть и потому не может судить об этом со всей справедливостью[135].

Сам Кант отстаивает в этой связи чрезмерно радикальный тезис. Так, он считает, что моральность наших поступков остается для нас «совершенно скрытой». Дело в том, что носителем моральности он считает исключительно нашу самодетерминацию, не зависящую от любых аморальных мотивов, нашу чистую волю. Для Канта все зависит от того, из каких мотивов что-то было сделано, и лишь один единственный мотив действительно соответствует тому, что мы должны делать: когда некто делает то, что он делает, лишь потому, что он должен это делать, без какого-либо намерения еще.

Но как в данной ситуации определить, почему некто принимает определенное решение? И как это определяется задним числом? Здесь Кант нам уже не поможет. В конкретных сложных ситуациях действия совершаются всегда в условиях неопределенности, что составляет часть большой ответственности, которую несет, к примеру, глава государства или правительства. Решающее различие между нашим канцлером и самопровозглашенным «фюрером» в том, что первая, в отличие от второго, ни в коем случае не притязает на моральное всеведение, а действует как гражданка государства, правительство которого она возглавляет на основании определенных демократических правил игры. У нас нет фюрера и партии, которая всегда права, и это хорошо, потому что это лучше соответствует положению вещей.

Страшный суд, или Как мы можем познавать моральные факты

Мы можем хорошо познавать многие моральные факты. Есть даже моральные самоочевидности, которые люди всех культур легко могут отнести к правильной ценностной категории. Мы в основном полностью знаем, чего требует от нас мораль.

Конечно, это, к сожалению, не значит, что тем самым мы можем подходить к этике просто с помощью обыденного рассудка. Ведь во многих случаях бывает трудно вообще указать и определить, что некто действительно делает или сделал. Но если неизвестно, что вообще делает некто, то морально оценивать то, что он делает, нельзя и подавно.

Таким образом, возникает впечатление, что в ситуациях, когда нужно ответственно отыскивать морально правильное, мы в конечном счете никогда не можем знать с определенностью, что мы должны делать. Но это было бы фатально, ведь это означало бы, что наше моральное мышление оставляет нас, когда мы им пользуемся.

Чтобы достичь большей ясности и выйти из этого тупика, можно сперва различить онтологию и эпистемологию ценностей. Онтология ценностей занимается вопросом, как выстроены моральные факты, то есть, что значит, что они вообще существуют. В ней речь идет о способе бытия ценностей. Эпистемология ценностей, в отличие от нее, исследует, как мы можем познавать моральные факты с учетом универсальных ценностей в сложных ситуациях действия.

В первой главе я отстаивал тезис, что ценности имеют универсалистскую и реалистическую онтологию: они имеют силу везде (по крайней мере для людей) и существуют частично независимо от наших ценностных представлений, так что бывают