Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

– Даже если между вами ничего такого нет, – продолжает Фелисити, – вас все равно связывает что-то особенное. Всем вокруг вас постоянно кажется, что их не посвятили в какую-то тайну.

Мы добрую минуту сидим молча и не шевелясь. В камине пляшет, потрескивая и плюясь, огонь.

Наконец Фелисити говорит:

– Знаешь, я рада это слышать. Я все сомневалась, способен ли ты по-настоящему кого-то любить.

Я горблюсь и едва не падаю с дивана. Он обтянут очень уж скользкой кожей.

– Здорово было бы еще, не будь это мой лучший друг. Люби этот человек меня в ответ. Ну и, знаешь, лучше бы это была женщина.

– Ты же сказал, тебе и женщины нравятся.

– Иногда бывает. Но Перси все равно лучше всех на свете.

Фелисити трет пальцами виски.

– Монти, прости, я правда пытаюсь понять, но… не получается.

– Ничего, я и сам себя редко понимаю.

– А Перси знает?

– Представления не имею. Иногда я уверен, что он обо всем догадался и не хочет ничего предпринимать. Иногда мне кажется, что до него просто никак не дойдет. Так или иначе, вряд ли мое чувство взаимно.

– Тяжело тебе, наверно.

Сестра так старательно делает вид, что ничего необычного не услышала, что мне хочется стиснуть ее в объятиях. Но я все равно вижу, что еще пара откровений, и у нее голова взорвется. Перси врос в меня глубже, чем золотые жилы в гранит. Я снова вспоминаю, как мы целовались в Париже. Как он вцепился рукой в мое колено, когда на нашу карету напали разбойники. Как мы лежали рядышком на крыше конюшни. Как же больно перебирать эти мгновения – столько раз я был на волосок от своего счастья!

– Да уж, приятного мало.

– Слушай, а на что ты вообще надеешься? Допустим, твои чувства взаимны. Что вы станете делать? Жить вместе вам нельзя. Совсем нельзя. Если кто узнает, вас могут казнить. Содомитов пачками убивают с самого дела Мамаши Клэп.

– Да какая разница. Перси – нормальный порядочный юноша, ему наверняка только женщины нравятся, а я… не женщина.

Мы снова долго молчим. Вдруг Фелисити кладет руку мне на плечо. У нас в семье не все гладко с лаской и поддержкой, так что руку она тут же убирает.

– Сочувствую.

– Чему?

– Тебе нелегко приходится.

– Всем нелегко. Я еще не плохо устроился.

– Возможно. Но это не повод обесценивать то, что ты чувствуешь.

– Эх, лучше бы я ничего не чувствовал. – Я как следует прикладываюсь к коньяку и передаю бутылку сестре. Она делает еще один крошечный глоток.

– Я, кажется, понемногу становлюсь ценителем.

До меня вдруг доходит, что спаивать младшую сестру и рассказывать ей, зачем я затаскиваю в постель юношей, – не то, чем стоит заниматься ответственному старшему брату. Я почти тянусь отобрать у нее бутылку – но начинать вдруг ратовать за трезвость было бы лицемерием.

– Прости, я не самый хороший брат, – говорю я.

Фелисити удивленно на меня смотрит, и я вжимаю голову в плечи, чувствуя укол стыда.

– Я старше тебя и должен… пример подавать, что ли. А я просто посмешище.

– Нормальный ты брат.

– Да нет.

– Ладно, не очень. Но ты потихоньку исправляешься, а это что-то да значит.

16

Мы с Фелисити засиживаемся куда дольше, чем собирались. Наконец я поддаюсь на ее уговоры – спать в библиотеке, считает она, слишком даже для меня – и поднимаюсь наверх. Перси уже уснул – свернулся клубочком, обхватив себя руками, и подтянул колени к груди. Но, едва я забираюсь к нему под одеяло, он, не просыпаясь, прижимается ко мне, утыкается щекой мне в плечо – и я не могу отодвинуться, не свалившись с матраса. Чуть поерзав во сне, он вдруг обхватывает мои голые ноги своими, и мое тело начинает жить своей жизнью. «Успокойся!» – уговариваю себя я, но тело не слушается, и остаток ночи я провожу, думая только про объятия Перси. Я практически не смыкаю глаз: мы неделями жили в паршивых постоялых дворах, и все же даже там мне спалось лучше. Когда наконец наступает раннее утро и можно вставать, я разбит, зол и несколько возбужден.

Жизнь несправедлива.

Я плещу в лицо холодной водой, пока тело наконец не признаёт, что с Перси ему ничего не светит, одеваюсь в выданную нам одежду и спускаюсь вниз, прежде чем Перси хотя бы заворочается. Раз уж сегодня мы уезжаем, я собираюсь сперва перемолвиться словечком с Данте: вдруг удастся что-то узнать про панацеи его отца. Напомню ему, пожалуй, в каком он перед нами долгу, распишу в красках, как мы рисковали жизнью, пока везли шкатулку, – так, глядишь, и согласится рассказать нам пару алхимических премудростей, которые столь ревностно охраняла от нас его сестра.

Просторная кухня с обшарпанным полом и высокими окнами торчит на задворках дома куском сломанной кости. По периметру стола приклеены воском группки свечей, свисающие с потолка медные горшки раскачивает легкий ветерок. Нет еще и восьми утра, а солнце уже палит, как вчера в разгар дня.

У камина сидит на корточках Данте и пытается раздуть из тлеющих углей огонь. Я решаю было, что мне повезло застать его в одиночестве. Но нет, за столом сидит Элена и, прикусив ноготь большого пальца, разбирает стопку писем. Рядом с ней стоят чайник с холодным какао, золотистая сахарная голова и щипцы. Мне очень странно видеть, как наследники знатной семьи сами разводят огонь и готовят себе завтрак.

При виде меня оба отрываются от своих дел. Данте вскакивает, стукается головой о край камина и стирает сажу с рук о штаны – на них остается два черных пятна.

– Доброе утро, мистер… мистер Монтегю. Как вам… хорошо ли вам спалось?

– Да, – вру я, – спасибо… сэр. – Называть «сэром» своего ровесника странно и непривычно, но я в его доме, а он еще наверняка унаследовал титул отца. Лучше неуклюже, но соблюсти приличия.

Данте подносит к растопке свечу, дует, пока в камине не занимается огонь, и кидает сверху полено, чтобы языкам пламени было что лизать.

– А мистер… Ньютон?..

– Еще спит, – отвечаю я, чтобы не заставлять его договаривать.

Он кивает, я киваю в ответ, Элена молчит, и повисает то самое молчание, в котором всегда хочется поговорить о погоде. Я сажусь за стол, беру с тарелки черствую булочку – просто руки занять. Пробую на зуб: совсем засохла.

Элена, сморщившись и прищурившись, вчитывается в письмо, но, поймав мой взгляд, принимает невозмутимый вид, кладет письмо обратно в конверт, кидает его в стопку и идет вешать над камином чайник.

В коридоре шумят шаги, и в кухню входит взъерошенный сонный Перси, даже не подозревающий, какую муку причинял мне всю ночь. Данте приветствует его с той же щенячьей радостью, с какой и меня, только на этот раз без битья головой. Перси садится на скамейку и подъезжает по ней ко мне ровно настолько,