Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

Семья Наденьки смотрится никак не менее своеобразно, чем она мне ее рекомендовала. Мать Леокардия Власьевна, которую и я, как все, уж мысленно называю Каденькой, – более всего похожа на высушенную рыбку-тараньку, обряженную в опрятный костюм мужского кроя. При том, с высушенного тела горят огнем не просто живые, а какие-то неистово-неутоленные глаза, которых в глазах Наденьки и младшей дочери можно увидеть лишь бледный отблеск. Говорит она так, словно колет полешки на чурочки: быстро, отрывисто, точно. Запах карболки и иода витает над ней вместо дамского запаха туалетной воды, но не отталкивает, а наоборот, едва ли не добавляет ей какой-то жизненной, каллиграфически прописанной привлекательности, похожей на привлекательность блестяще составленного статистического отчета. Тусклые глаза от высушенной рыбешки достались отцу – Левонтию Макаровичу Златовратскому, начальнику здешнего училища. Он действительно перемежает свою вычурную речь латынью, смотрит на белый свет с какой-то тупой мучительностью, и словно никак не может сообразить: каким это макаром и где, собственно, я оказался?

В старшей из сестер, Аглае, награжденной верблюжьим сравнением остроязыкой Софи, действительно отчетливо проглядывает что-то восточно-бедуинское. Посадка головы, изгиб шеи, манера смотреть на собеседника любого роста сверху вниз и, главное, лиловая поволока в глазах, напоминающая о пустынных далях всхолмленной барханами раскаленной равнины… Впрочем, вполне может быть, что я, как и все, подпал под магию слова, когда-то давно сказанного Домогатской… Аглая молчалива, пожалуй, более всех остальных, и даже трудно вообразить себе, что она служит в училище и преподает в двух младших классах. Согласно моему (быть может, ошибочному) представлению, с маленькими детьми надо много и эмоционально разговаривать. Пожалуй, мне было бы интересно побывать на Аглаином уроке и поглядеть, как она ведет себя с учениками. В любом случае, в ней есть женская загадка, а это дорогого стоит. А вот сыщутся ли в Егорьевске желающие ее разгадать?

Хозяева прииска, с которыми я, разумеется, тоже познакомился, меня покудова обескураживают. Ничего определенного про них я так и не понял, а глаза и привычки у всех троих такие, как будто бы они с давних пор хранят в домашнем леднике труп столичного ревизора, убитого ими совместно из каких-то корыстных соображений. Понятно, что ничего подобного быть не может, а следовательно – надо разбираться. Петр Иванович из всех троих кажется наиболее простым, и способ ухода от неизвестных мне проблем выбрал самый незамысловатый – охота и водка. При случае надо будет попробовать заманить его к себе и напоить – быть может, что-то станет яснее.

На Мариинском прииске довелось повидать и еще одну полу мифологическую фигуру здешних мест, от которой Наденька меня остерегала, – вдову инженера Печиноги Веру Михайлову. Женщина действительно незаурядная даже на первый взгляд, хотя и здорово не в моем вкусе. По каждой черте лица и тела в отдельности ее можно было бы признать безусловной красавицей, если бы не ярко-желтые, совершенно нечеловеческие глаза с узкими змеиными зрачками. Двигается она неспешно и плавно (здесь тоже есть сходство с крупной змеей), говорит мало, но впрочем, вполне правильно и довольно, чтоб можно было ее точно понять. В речи ее есть и еще одна пугающая деталь, рациональное объяснение которой мне, впрочем, вполне известно. Из-за уроков латыни, которые Вера Михайлова брала (и нынче берет?) у тусклоглазого Левонтия Макаровича, она переняла и его привычку: вставлять в речь латинские выражения. Но если у него это выглядит хотя и комедийно, но вполне органично, сочетаясь с общим абрисом замшелого книжника, то у рослой крестьянки с уложенными венцом косами и змеиными глазами… Господи, упаси! Я сам видел, как крестятся ей вслед и делают какие-то явно охранительные знаки приисковые бабы. Надо еще учесть и то, что она довольно часто появляется на людях в сопровождении двух неправдоподобно огромных псов, в которых явно видна волчья кровь…

Короткая беседа с Верой Михайловой меня, признаться, здорово измотала. Она без труда держала паузы, словно хорошая драматическая актриса, и явно изучала меня, как недешевую вещь, над приобретением и нужностью которой в хозяйстве еще раздумывают. Ощущение, надо сказать, не из приятных, и облегчение, когда встреча закончилась, получилось изрядным. Жить же с этим существом бок о бок день за днем… После знакомства с Верой Михайловой я склонен думать, что Матвей Александрович Печинога был еще более странным человеком, чем я предполагал ранее. Ведь все рассказчики сходятся в одном: Вера была абсолютно единственной женщиной, которая в течение всей жизни Печиноги привлекла его внимание.

Неожиданно хороши показались дети Веры – Матвей и Соня (названа в честь Софи Домогатской? Ирония? Насмешка? Случайность? У Веры Михайловой во все можно поверить.) Едва ли более семи-восьми лет, но уж читают, пишут, могут поддерживать вежливую светскую беседу. ПО просьбе матери они развлекали меня в своих отдельных комнатах, пока Вера сама хлопотала по хозяйству. У меня сложилось впечатление, что имеющейся прислуге она попросту не доверяет. Я видел уже этот феномен в своей профессиональной деятельности. Выучившиеся из мастеровых инженеры норовят сами влезть во все дела подчиненных и даже сделать все за них, так как полагают, что они лучше во всем понимают и разбираются. Так же видимо ощущает себя и поднявшаяся из крестьян, через домашнюю прислугу Вера.

Соня и Матвей уже были откуда-то осведомлены о моих приключениях. Показав мне свои игрушки (и вправду весьма оригинальные – даже в Петербурге я не видел ничего подобного), они чинно расселись на стульях и принялись расспрашивать меня. При этом ребятишки удивительным образом избегали детской и простонародной бестактности, что, несомненно, следует отнести к заслугам воспитывающих их людей. Соня больше интересовалась моими собственными переживаниями (например, не боялся ли я медведя?) и подвигами Нади Златовратской по спасению моей жизни. После она едва ли не со слезами на глазах заявила, что я – сильный и храбрый человек, потому что даже здоровый от разбойников да с непривычки в тайге теряется, а я, раненный и истекающий кровью, не сдался и сумел выжить наперекор всему. Глупо, конечно, но наедине с собой могу признаться: в тот момент мне, немолодому мужчине, польстило, что в глазах семилетней девочки я явно выгляжу героем. После я, конечно, посмеялся над собой, но… Матвей со свойственным его полу и возрасту интересом подробно расспрашивал меня о разбойниках – как они выглядели, что говорили, какое у них оружие и т. п. В конце разговора мальчику удалось еще раз удивить меня. Серьезно глядя мне в глаза, он тихо, но твердо спросил: может ли, на мой взгляд, зачем-нибудь пригодиться разбойникам маленький мальчик, ну, такой, к примеру, как он сам.