Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

Опешив сначала, я быстро догадался, что ребенок, будучи развитым не по годам, размышляет о чем-то таком псевдо-героическом, вроде того, как мальчишки портовых городов средневековья мечтали стать пиратами и бороздить моря, осененные страшной тенью Веселого Роджера. Стараясь быть максимально убедительным, я сообщил ему все, что я сам думаю о разбойниках, отнимающих жизнь и имущество у ни в чем не повинных людей, а потом – о полной бесперспективности всех его замыслов относительно присоединения семилетнего ребенка к действующей шайке.

Матвей выслушал меня, не перебивая, кивком поблагодарил и о чем-то надолго задумался. Соня смотрела на брата с какой-то очень взрослой тревогой и пониманием, вероятно, она была в курсе его прожектов и, как и я, категорически их не одобряла.

Раскланиваясь с Верой Михайловой, я счел нужным сообщить ей о том крайне благоприятном впечатлении, которое произвели на меня ее дети. В ответ она едва заметно улыбнулась уголком красивого рта и ничего не сказала, заметив, впрочем, что осень в этом году выдалась поздняя и настоящие сибирские холода что-то запаздывают, должно быть, из-за юго-западного ветра, который дует, не переставая, вторую неделю. Собаки сидели на крыльце и, одинаково вывалив языки, глядели на меня. На их мордах застыло карикатурное отражение хозяйкиной улыбки.

Вскоре после приезда Коронина Каденька на правах короткого знакомства (так она полагала, а что в основании – Бог весть, от и до, она явно умна и проницательна, и я бы ничему не удивился) прислала мне записку, что ею затевается вечеринка для людей передовых мыслей и взглядов (в этом месте я невольно скривился и даже сам ощутил, как все части моего лица поехали в разные стороны), каковых в забытом идеями Егорьевске так немного, что все они даже против воли должны держаться вместе. В записке при желании можно было углядеть дюжину намеков, а можно – не углядеть ничего, кроме Каденькиного общественного рвения. Я предпочел второе и известил личным визитом, что непременно буду. Визит был мучителен до крайности, так как Каденька принимала в амбулатории, Коронин и Златовратский после положенных приветствий молчали, испытующе сверля меня взглядом, а Надя норовила украдкой оказать мне какой-нибудь знак внимания. Один раз, выманив меня в кабинет отца, коснулась губами рубашки у меня на груди, а потом всхлипнула и убежала. Тут же откуда-то появилось удивительно грациозное по физическим повадкам существо с лицом угрюмой, темной масти козы и каким-то тазиком в руках. Ничего мне не сказав и даже не глянув в мою сторону, девушка поставила тазик под стол и принялась расставлять и вытирать книги на полках. Видела ли она сцену, разыгравшуюся только что между мною и Надей? До чего ж неловко!

Видит Бог, я все понимаю. Для Нади это захватывающая игра, которую она ведет впервые в жизни (господин Коронин даже на беглый взгляд человек решительно неигровой, право, надо будет расспросить Надю при случае, как он делал ей предложение, даже интересно). До нынешнего дня она лишь читала о таких «ужасных и противоречивых» страстях в романах Софи Домогатской и иже с ней, и вот – сама сподобилась… У нее горят щеки, блестят глаза, в движениях и мимике появилось вовсе несвойственное ей кокетство. Если Коронин хоть сколько-нибудь наблюдателен, он уж через десять минут должен был обо всем догадаться… Но что мне-то делать?

Суаре состоялось в пятницу, в помещении местного собрания, выстроенного и обустроенного когда-то попечением Гордеева-старшего. Каденька выступала хозяйкой вечера, и, вопреки ее утверждениям, народу «передовых взглядов» собралось довольно-таки много. Кроме Златовратских и Надиного мужа присутствовали супруги Опалинские, двое политических ссыльных – некто Роман Веревкин, пребывающий в Егорьевске уже более двух лет, и недавно прибывший административно-ссыльный Гавриил Кириллович Давыдов. Был еще чрезвычайно высокий и худой молодой человек со странным выражением на лице: смесь жесткости, может быть, даже жестокости, ума и детской наивности. Причем совершенно невозможно разобрать, что там является изначальным пластом, и что что прикрывает. То ли природная жестокость прячется под маской наивности, то ли наоборот – наигранная свирепость является всего лишь маской-защитой существа наивного и мало защищенного от природы. Молодого человека представили мне как Василия Полушкина и рекомендовали как молодого удачливого подрядчика и предпринимателя, не чуждого, между тем, научных интересов. Откуда у егорьевского подрядчика, не получившего никакого регулярного образования, могли взяться научные интересы, я так и не понял. Петя Гордеев явиться не соизволил, а его жена, как я понял, общественных собраний не посещает по состоянию здоровья. Наиболее поразившей меня фигурой «из передовых» оказался, пожалуй, молодой священник отец Андрей. Впоследствии он все больше молчал, но все радикальные обороты разговора встречал с видимым сочувствием. Странно… и это еще мягко сказано! Среди наших товарищей в Петербурге попадались, конечно, выходцы из духовных семей, но чтоб рукоположенный поп…

Едва все собрались, господа политические тут же завели до боли знакомые разговоры, в которых я, ожидалось, приму деятельное участие. Переселенческий вопрос, участие в областническом движении, стачки на приисках и заводах, голодовка заключенных в Тобольском централе, сравнительная роль крестьянства и промышленных рабочих в грядущих революциях, роль народного просвещения и способы нелегальной доставки передовых статей из столицы… На какое-то (право, не лучшее!) мгновение мне показалось, что я никуда не уезжал и по-прежнему сижу на одной из квартир наших товарищей в Петербурге, в портфеле у меня не статистические журналы Печиноги, а очередная порция запрещенной жандармским управлением литературы, а за окном – вовсе не дикий лес, а вид на Сенатскую площадь, где русские дворяне-идеалисты подняли свое нелепое и плохо организованное восстание и… выжившие оказались недалеко отсюда, в Нерчинских рудниках. Господи, как все перепуталось в этом мире!

Стиснув едва не до хруста кулаки, я отошел к подрядчику Полушкину и стал с преувеличенной заинтересованностью расспрашивать его о закономерностях и перспективах сибирской торговли и о том, какие, по его мнению, изменения внесет в нее строительство железной дороги. Разумеется, все это действительно интересовало меня лишь применительно к горному делу, но подобных рассуждений от господина Полушкина ждать не приходилось, и потому я готов был ограничиться обсуждением торговли зерном, рыбой и дегтем. Лишь бы не побеги из тюрьмы и не организация стачек! Простите покорно, но этим я на всю жизнь накушался с избытком!