Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

– Всеми силами – это верно. Мы, помнится, после отъезда Софи даже и не разговаривали с вами ни разу…

– Я не смел…

– Напрасно. Отвага в сердечных чувствах для любого уважительна, и половинчатости в своих свершениях не признает. Теперь я, в свой черед, хочу быть с вами искренней до самого крайнего предела. Доказательства чего и намерена представить…

– Как… какие док… доказательства? – проклятое заикание опять вернулось.

– Скажите откровенно, Илья Самсонович, я для вас, как женщина, желанна?

Илья молча сглотнул. Плоды Каденькиного передового воспитания были ему явно не по зубам. Говорить на подобные темы он был не обучен и не в состоянии. Аглая, казалось, поняла это и картинным, надменным жестом скинула шаль со своих плеч на пол. Илья бросился поднимать и…

Потом ему казалось, что он больше никогда не сможет дышать. Запах ее горьковатых, смолистых духов затопил кровать, комнату и его душу, как талая весенняя вода – Березуевские разливы. Совокупляясь с ней, он шептал помертвевшими губами «Шир Гаширим» – Соломонову «Песнь песней». Аглая не знала еврейского языка, но, казалось, все понимала и улыбалась. ЕЕ улыбка была подобна грому небесному. По знойным изгибам ее тела он готов был бродить без пищи и воды сорок лет, как племя Моисеево по пустыне. От земли обетованной и всего остального разом он отказался в самом начале, когда обернул поднятой шалью ее ноги и прижался лицом к коленям, которые отчего-то пахли расплавленным шоколадом.

После всего она с лукавым любопытством спросила:

– Илюша, а ты мог бы пощекотать мне пятки?

Он мог. Она жмурилась и поджимала ноги.

Потом села на кровати, обхватив руками колени.

– Ляг, – почти мягко попросила она. – Закрой глаза и лежи. Не трогай меня и глаз не открывай. Так мне легче будет говорить.

Он выполнил все, что она просила. Если бы она теперь велела ему голому выпрыгнуть из окна, он не задумался бы ни на секунду.

– Я не могу выйти за тебя, Илюша. Ты сам знаешь, почему. То есть, мы могли бы, конечно, попытаться, но уж через полгода я бы все это возненавидела. И тебя заодно со всем. Я думаю, что я вообще никогда замуж не пойду. Я – пустоцвет. У меня внутри слишком много… не знаю, как сказать… гордыни, наверное. А человеческого чего-то, чтоб жить, как все – не хватает… Но при том, я – живая, и в Бога и грехи не верую совершенно. Нас так Каденька воспитала, и этого уж не изменить. Что ж мне себя высушивать? Ты меня хотел, и теперь получил, в том смысле, в котором меня вообще получить можно. Тебе того мало, это я понять могу. Но зато, после сегодняшнего, и идефикс больше не будет. Сможешь жениться, привести в свой трактир хозяйку… Лежи! Я тебя не отталкиваю! Что ж мне, после всего-то… Когда оба захотим, будем встречаться, радовать друг друга. Мы с тобой умны и хитры, сумеем все так обставить, чтоб маеты никому не было, и пищи для сплетен. Я уж все продумала…

– Ты все продумала… заранее?!! – с каким-то почти сакральным ужасом спросил Илья.

– Конечно, – Аглая пожала плечами. – Как же иначе? Так ты согласен?

Илья изо всех сил старался сдержаться. Он кусал толстые губы, жмурился, сжимал кулаки и колени. Но у него ничего не вышло. Он зарыдал, скорчившись в постели, как ребенок, и не мог остановиться. Аглая сидела рядом с ним, рассеянно гладила его взмокшие от страсти, курчавые волосы и грызла кедровые орешки, кулек которых Илья всегда держал рядом с кроватью.

Глава 12

В которой Шурочка дерется с Лисенком, революционеры вырабатывают план действий, а Машенька пишет письмо в Петербург

– Я тебя сейчас убью!

Услышав детский крик, доносящийся из ее собственных покоев, Машенька на мгновение потеряла голову: она не сумела сразу осознать смысл донесшегося до нее вопля и ей показалось, что кто-то убивает Шурочку. В ту же секунду она ощутила в себе тяжелую нутряную силу защищающей детеныша самки, которая дала ей возможность единым духом взлететь по лестнице и пробежать по коридору и комнатам, ни разу не запнувшись о половики или пороги.

Шурочка лежал на полу в средней комнате, возле равнодушно растопырившего толстые ножищи рояля, и, подбадривая себя воинственными воплями, остервенело молотил ногами и кулачками кого-то, на вид крупнее его самого. Следы борьбы виднелись повсюду – валяющиеся на полу, распахнутые ноты, опрокинутый (к счастью, не зажженный) подсвечник, сбитая покрышка на кресле, расколотый стакан, в котором Марья Ивановна оставляла себе на ночь воду с брусничным соком. Противник Шурочки молчал.

Маша подошла к драчунам вплотную, наклонилась и с трудом уцепилась за воротник шурочкиной курточки.

– Будет, будет! – строго, но с облегчением произнесла она. – Вставайте оба!

Оттащить Шурочку оказалось непросто, он, уже поднятый и придерживаемый матерью, находился еще в пылу схватки и норовил извернуться и пнуть врага еще раз. Когда же поединок был, наконец, окончательно прерван, противником Шурочки оказалась, к Машиному удивлению, Лисенок, или Елизавета по-христиански. Девочка молча облизывала разбитую губу и явно прикидывала возможности отступления.

– Шура, что случилось? – вопросила Машенька, зная, что к Лисенку обращаться, скорее всего, бесполезно.

Объяснения сына были весьма темпераментными, но вполне связными. Оказывается, он играл в солдатики у себя в комнате, а потом услышал какой-то неясный шум в покоях матери. Полагая, что это горничная Анисья, как всегда, что-то уронила и разбила, прибираясь, хитрый Шурочка отправился на вылазку, лелея в душе следующий план: под угрозой немедленного разоблачения урона заставить Аниску поиграть с ним в солдатики, а если она сразу согласится, то наоборот, отдать ей одну из трех шоколадных конфект, которыми угостил его вернувшийся с Ялуторовской ярмарки дядя Петя и которые Шурочке отчего-то не понравились. Однако, в покоях матери вместо ожидавшейся Аниски мальчик застал Лисенка. Девочка тревожно озиралась и собиралась бежать, явно заслышав шаги подкрадывающегося к двери Шурочки.

– Ты спросил ее, что ей здесь надо? – поинтересовалась Маша.

– Не-а, я сразу драться полез, – бесхитростно сообщил Шурочка. – А чего она?!

– Лиза, скажи мне, что ты здесь делала? – обратилась к девочке Машенька, нимало, впрочем, не надеясь на ответ. Лисенок, как и ожидалось, угрюмо молчала.

Машенька, между тем, испытывала крайне неприятное чувство. Еще со времен раннего детства, стесняясь своей хромоты и живя практически затворницей, она сохранила какое-то особенно трепетное отношение к своему уголку, любовно, с мыслью и чувством обихоженному. Каждая вещь в ее покоях имела свое место и свою историю, и их устойчивое сочетание и расположение немало значило для Машенькиного душевного устройства и сохранения ею потребного для исполнения повседневных обязанностей равновесия. Даже родного мужа и горничную Аниску, которую знала с детства, она с неудовольствием впускала в свой укромный мирок. Шурочка был единственным исключением. С ним она готова была разделить все.