Красная тетрадь - Екатерина Мурашова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако, надо учесть и то, что Измайлов – честный до сей поры человек, опытный борец, и это падение – первое в его жизни. И он пытается спасти не только свою жизнь и свободу, но и свою честь, и мы с вами все – тому свидетели. При первой же попытке ввести его в наш круг он открыто заявляет, что разочаровался в борьбе за народное дело, больше не разделяет революционных взглядов и, следовательно, доверять ему и рассчитывать на него нельзя. Таким образом, он надеется уцелеть и убить сразу двух зайцев…
Гавриил Кириллович замолчал.
– А что? – Коронин поднял голову от чашки с чаем и зачем-то подул на сложенные щепотью пальцы. – Вовсе не глупо. Может быть… Вполне может быть…
– И что же нам в таком случае следует предпринять? – спросил Веревкин, по-видимому, несколько озадаченный тонкостью представленного Гавриилом Кирилловичем хода событий.
– Я думаю, что мы должны сделать вид, будто заглотили наживку, – раздумчиво продолжил рассуждения Давыдов. – И подождать ответа товарищей из Петербурга. Если мы теперь же решительно оттолкнем Измайлова, то во-первых, погубим его (а может, он того и вовсе не заслуживает), а во-вторых, фараонам не останется ничего другого, как повторить попытку другими средствами. Например, устроить побег из Тобольского централа кому-нибудь из тех, кто согласится на них работать.
– Значит, нам придется по-прежнему пытаться втянуть его в дело?
– Да, только, разумеется, не раскрывая ему ничего действительно ценного.
– А если он будет решительно отказываться?
– Как-нибудь разберемся, – Коронин, развернув шаньгу, выедал из нее начинку. От масла его короткие толстые пальцы тускло блестели. Надя сидела бледная и мокрая, как искупавшаяся в тазу мышь. По счастью, товарищи не обращали на нее никакого внимания. Каденька, напротив, очень внимательно наблюдала за средней дочерью. И выражение ее глаз было недобрым и острым, как скальпель полевого хирурга.
Вероятно, комнату, в которой она его принимала, следовало назвать кабинетом. Каменная лампа с зеленым абажуром стояла на обширном, почти пустом столе. Наполовину исписанный, отложенный в сторону листок бумаги, по-видимому письмо. Крупный, округлый почерк. Первая строка – обращение: «Милая Софи…»
Софи Домогатская – поистине наваждение этого городка. Записать в красную тетрадь.
Смущало отсутствие книг. Впрочем, бог весть, как принято у них, в Сибири. Может быть, книги они хранят в другом месте. Или вообще их не читают. Хотя, если судить по тому, что Измайлов видел в доме у Веры Михайловой, покойный Печинога, несомненно, читал. И интересы у него, как у читателя, были самые причудливые и разнообразные.
Женщина сидела в мертвом пузыре зеленого света, с непокрытой, не по обычаю, головой, и светлые ее локоны казались водорослями, обвисшими в стоячей воде. Измайлов поклонился, присел и, по уже установившейся привычке, извлек на свет Божий красную тетрадь. Марья Ивановна чуть заметно вздрогнула и тут же улыбнулась извиняющейся улыбкой, заменяющей собой пожатие плеч: «Ну что, мол, поделаешь? Дикие мы все люди…»
Измайлов тоже улыбнулся, согласно с нею вздохнул. Это был его давний, еще агитационный прием. Он доподлинно знал: если подстроиться к дыханию и жестам собеседника, то потом куда легче вести его за собой. После Андрей Андреевич произнес две-три положенные по случаю вежливые фразы и перешел к делу.
Он изучил все сводки, поговорил с горным исправником, мастерами, конторщиками и рабочими. Исследовал, по возможности, историю вопроса. Некоторых бумаг и журналов действительно не хватает, говорят, они в домашнем архиве Печиноги, а его вдова – из вредности не отдает. Похоже на байку или легенду, которых на приисках – пруд пруди. Вот – он приподнял раскрытую на колене тетрадь – воплощение одной из них. Кстати, местонахождение и содержание первоисточника действительно неизвестно, или желтая тетрадь с самодельными стихами инженера просто лежит у Веры Артемьевны на полке?
Нет, после смерти Матвея Александровича тетрадь действительно никто не нашел, хотя он с ней фактически никогда не расставался. Похоже на то, что он каким-то образом предвидел свою смерть и уничтожил тетрадь в ночь накануне бунта. За это же говорит спешно оформленное на Веру и сына завещание.
«Но как он мог знать, что его убьют?!»
«Выходит – мог и знал.»
«Чудеса в решете!»
Снова извиняющаяся улыбка. Вот так у нас тут все… Дремуче и чудесно, а что ж вы хотели?
Да ничего, собственно… Богатые пески на Мариинском и Лебяжьем приисках истощены, и их, по уму, следовало бы закрыть уже в следующем сезоне. На Новом положение с запасами золота чуть лучше, но зато там – изношенность оборудования, всеобщее пьянство и условия для жизни рабочих таковы, что взрыв – дело времени.
«Что же мне делать?»
Господи, – и это уже не вслух – ну откуда же я знаю?! Я же – инженер, наемный служащий, и абсолютно не мое дело решать, что хозяевам делать с истощившимися приисками, и изношенным оборудованием, и этими рабочими… Право, я еще не видел подобных им. Такое впечатление, что у большинства мозги насквозь проморожены сибирскими зимами с самого детства. Лишь благодаря этому они способны вести существование столь незамысловатое и рутинное, что любой другой на их месте сдох бы от скуки. Идея пробудить в них что-то обречена с самого начала. Как бы не кипешились Коронин со товарищи… Ладно, кончай, не на митинге!
«Я полагаю, что следовало бы исследовать возможности для вскрытия новых песков. Я знаю, что золота в здешних местах мало, но оно, несомненно, есть, и именно неисследованность земель позволяет надеяться… Надо бы поговорить с начальниками золотничных артелей, организовать разведочные работы, я уже навел кое-какие мосты, но не успел толком… Кроме того, наверняка есть и другие возможности, в которых я, увы, малокомпетентен. Но положение удобное. В Алтайском округе земли принадлежат Кабинету, и там по вполне понятным причинам власти искусственно тормозят развитие частного предпринимательства и промышленности. На Урале – все давно устоялось, к тому же конкуренция. Здесь же, ввиду строительства в обозримом будущем железной дороги…»
«Да, папа всегда об этом мечтал. Тогда, он говорил, и можно будет по-настоящему развернуться…»
«Я слышал, что ваш отец был большим патриотом Сибири и ее возможностей…»
«Он говорил, что у нас в Сибири мысль умственная, культурная и художественная даже несомненно присутствует. Но в просторах растворяется и потому незаметна. Он, Иван Парфенович, был в Париже на выставке. Рассказывал, что там на десяти верстах все собралось. И потому замешано круто. А у нас? Вот на стакан ложку сахара положить – сладко. А если – на ведро? Будто и не было ничего.»